Битва за Москву была выиграна. «В армии Пожарского принялись совершать молебны, благодарить в молитвах Пречистую Богородицу, московских чудотворцев и преподобного Сергия. Звонили колокола в уцелевших среди всеобщего разорения храмах. Священники отпевали павших. Тысячи тел нашли вечное упокоение в могилах. Велика была жертва, принесенная нашим народом. Ею куплены были свобода и чистота веры. Но более того – возможность продолжить путь из бездны шатости и скверны, куда погрузилась Московская держава».

Но положение победителей в битве за Москву оставалось исключительно шатким. Польский гарнизон ждал помощи от короля, который по-прежнему намеревался закрепиться в России навсегда. Он мог собрать куда более многочисленную армию, чем та, которую привел Ходкевич. Гарнизон уже получил подмогу – тех самых 500-600 гайдуков с балчугского плацдарма. В крепостных стенах поляки располагали 3-4-тысячным наемным войском.

Володихин описал положение так: «Пока стоял там непримиримый враг, пока горсть иуд, возжелавших великой свободы для своего олигархического круга, прислуживала этому врагу и даже платила ему за военную службу, страна обречена была страдать от тяжелой хвори. Раньше твердыня кремлевская играла роль ядра для всего русского государственного порядка. Теперь добрый порядок мог восстановиться лишь с падением чужой силы, занявшей Кремль».

Поляки в Кремле имели основания надеяться на подход сил Сигизмунда III. Более того, к тому моменту, когда Ходкевич сражался в Москве, этот поход уже начался.

Уже 18 августа 1612 года Сигизмунд выступил в московский поход, объявив, что намерен наконец-то усадить на царский трон сына Владислава. Однако, как и перед смоленской экспедицией, он не решился созвать сейм, опасаясь, что не получит там поддержки. Польские магнаты скептически относились к продолжению войны, но не из-за природного миролюбия или симпатий к русскому народу, а из-за чрезвычайных налогов. Расходы на наемные войска не только опустошили королевскую казну, но и привели к образованию огромного долга. А затянувшиеся военные действия в России вызывали сомнения в возможности завоевать страну малой кровью.

Едва переступив границу, Сигизмунд обратился с воззванием, в котором утверждал, что его войска несут России мир и благоденствие. Король извещал Мстиславского, что готов отпустить Владислава на царство, как только бояре пришлют к нему новое посольство для договора. И это после того, как Сигизмунд растоптал Московский договор, не выполнив обязательств о выводе войск, захватил Смоленск и северские города, а русских великих послов посадил в польские тюрьмы.

Отправляясь в московский поход, король решил судьбу Василия Шуйского и двух его братьев, которые под строгим караулом содержались в Гостынском замке. Царь Василий был заключен в тесной каменной камере над воротами замка, к нему не допускали ни родственников, ни русскую прислугу. Двое братьев Шуйских умерли неожиданно и почти одновременно, хотя не жаловались на слабое здоровье. Шестидесятилетний царь Василий встретил свой смертный час 12 сентября 1612 года в полном одиночестве. Дмитрий Шуйский скончался пять дней спустя.

Их тела были тайно преданы земле, чтобы скрыть место захоронения. Младшему из братьев, Ивану Шуйскому, была уготована судьба «железной маски». Он должен был забыть свое имя и откликаться в камере на имя Ивана Левина. Полагаю, его оставили в живых на всякий случай, на предмет возможной очередной династической интриги. Как ни старались в Польше спрятать концы в воду, известие достигло России. Летописцы нисколько не сомневались, что братья Шуйские погибли в Литве «нужной», то есть насильственной смертью.

В Кремле поляки ждали своего короля, прислушиваясь к вестям о его прибытии. «В послании московским боярам Сигизмунд ссылался на нездоровье Владислава, которое будто бы задержало его приезд, - писал Валишевский. - А кавалерия, со своей стороны, ожидала раздачи жалованья за четверть года и, не получив его, отказалась идти дальше. После долгих переговоров Сигизмунд выступил вперед только со своими наемниками и несколькими эскадронами гусар или легкой конницы своей гвардии».

На границе с Россией король принял под свое командование армию всего в четыре тысячи человек. В Вязьме к нему присоединились гетман Ходкевич с остатками своего войска и около тысячи кавалеристов из состава польского гарнизона Смоленска.

Король пошел к Москве кратчайшим маршрутом – по Старой Смоленской дороге. Однако быстро выяснил, что вся местность в округе была уже многократно разорена, и его армии стало просто нечего есть. По предложению Ходкевича полки от Вязьмы повернули к Погорелому Городищу, вышли на ржевскую дорогу и стали продвигаться к Волоколамску.

Король не успеет помочь осажденным в Кремле.



Окружив плотным кольцом Китай-город и Кремль, ополченцы вели планомерную осаду. Казачьи таборы Трубецкого понесли меньшие потери, чем Нижегородское ополчение, и поэтому первыми возобновили боевые действия. Уже в начале сентября казаки установили пушки в Замоскворечье и стали бомбардировать Кремль. Им даже удалось поджечь двор руководителя Семибоярщины Мстиславского. Три дня спустя бойцы Трубецкого бросились на штурм Кремля, но не смогли преодолеть его неприступные укрепления.

Пожарский попробовал другой путь. В середине сентября князь во избежание кровопролития направил осажденным предложение о капитуляции. Обращение было выдержано в корректных и даже почтительных тонах, начинаясь словами: «Всему рыцарству князь Дмитрий Пожарский челом бьет!»

Вот выдержки из польского пересказа: «Ведомо нам, что вы, сидя в осаде, терпите страшный голод и великую нужду, что вы со дня на день ожидаете своей погибели. Вас укрепляют в этом и упрашивают Николай Струсь и Московского государства изменники Федька Андронов и Ивашко Олешко с товарищами, которые с вами сидят в осаде. Они это говорят вам ради своего живота. Хотя Струсь ободряет вас прибытием гетмана, но вы видите, что он не может выручить вас…

Объявляю вам, - не ожидайте гетмана. Бывшие с ним черкасы, на пути к Можайску, бросили его и пошли разными дорогами в Литву. Дворяне и боярские дети в Белеве, Ржевичане, Старичане перебили и других ваших военных людей…

Вам бы в этой неправде не погубить своих душ и не терпеть за нее такой нужды и такого голода… Выходите к нам, не мешкая, обязуюсь сохранить головы ваши и имущество ваше в целости. А я то возьму на свою душу, и всех ратных людей упрошу; а которые из вас захотят до своей земли, и тех отпустят безо всякой задержки, а которые захотят Московскому государству сами служить, и тем пожалуем по их достоинству, а будет ли некоторым людям ехать не на чем, и если бы от голоду идти не могли, а когда вы из замка выйдете, мы [вышлем таковым подводы]...»

Но поляки не услышали князя Пожарского. Его благородство было воспринято как слабость. В ответ вожди ополчения получили надменный и хамский отказ от польских военачальников Будилы и Стравинского: «Письму твоему, Пожарский, которое мало достойно того, чтобы его слушали наши шляхетские уши, мы не удивились по следующей причине: ни летописи не свидетельствуют, ни воспоминание людское не подсказывает, чтобы какой-либо народ был таким тираном для своих государей, как ваш… Ты, сделавшись изменником своему государю светлейшему царю Владиславу Сигизмундовичу, которому целовал крест, восстал против него, и не только ты сам – человек не высокого звания или рождения, но и вся земля изменила ему, восстала против него… Как никакой народ не пошел в сообщничество с вами по измене, так и мы не пойдем, и при Божьей помощи удержим царю Владиславу эту Московскую крепость и столицу…

Мы хорошо знаем вашу доблесть и мужество; ни у какого народа таких мы не видели, как у вас, - в делах рыцарских вы хуже всех классов народа других государств и монархий. Мужеством вы подобны ослу или байбаку, который, не имея никакой защиты, принужден держаться норы…

Мы не умрем с голоду, дожидаясь счастливого прибытия нашего государя – короля с сыном, светлейшим Владиславом, а счастливо дождавшись его, с верными его подданными, которые честно сохранили ему верность, утвержденную присягой, возложим на голову царя Владислава венец… Под ваши сабли, которые вы острите на нас, будут подставлены ваши шеи. Впредь не пишите нам ваших московских сумасбродств; - мы их уже хорошо знаем… Мы не закрываем от вас стен: добывайте, если они вам нужны, а напрасно царской земли шпынями и блинниками не пустошите. Лучше ты, Пожарский, отпусти к сохам своих людей. Пусть холоп по-прежнему возделывает землю, пусть поп знает церковь, Кузьмы пусть занимаются своей торговлей – царству тогда лучше будет, нежели теперь, при твоем управлении, которое ты направляешь к окончательной гибели царства… Король польский хорошо обдумал с сенатом и Речью Посполитою, как начать ему войну и как усмирить тебя, архибунтовщика, и как вести эту войну до конца». Полагаю, ополченцев польский ответ и разозлил, и рассмешил.

Скрынников полагал, что шляхетская гордость, выдвинутая на первый план в этом ответе, была совсем ни при чем: «Обедневшая шляхта, продававшая свое оружие тому, кто больше заплатит, расхитила сокровища, которые прежде она не видела даже издали. Не преданность королю, а алчность удерживала их от капитуляции. Сдача привела бы к мгновенной утрате всех неправедно добытых богатств».



Ходкевича воины Нижегородского ополчения побеждали бок о бок с казацкими таборами. Но едва бой затих, раздор между двумя ополчениями возобновился.

Благодаря стараниям Минина ополченцы не испытывали недостатка в продовольствии и одежде, не жалел он и денежной казны. В казачьих же сотнях царила подлинная нужда. За полтора года, которые казаки провели в осадных землянках, им редко доводилось получать жалованье. Подули осенние ветры, кончался хлеб. Казаки заволновались и стали силой отбивать обозы, направлявшиеся в Москву.

В окружении Трубецкого нашлось немало людей, сознательно подогревавших недовольство казаков. Например, Иван Шереметев, который в битве за Москву участия не принимал, но объявился в столице сразу после ее завершения и привел с собой единомышленников. 5 сентября в лагере Трубецкого встретились князь Григорий Петрович Шаховской, князь Иван Васильевич Засекин, Иван Петрович и Петр Петрович Шереметевы – старые тушинцы, которые попытались вновь внести раскол между лидерами двух ополчений. Требуя справедливости, они призывали казаков посылать отряды в другие города, чтобы организовать снабжение таборов.

Минин и Пожарский с тревогой наблюдали за образованием нового-старого альянса вельмож, годом ранее приложивших руку к низвержению Прокопия Ляпунова, и прибегли к решительным мерам. В начале сентября в окружных грамотах городам «Совет земли» открыто заявил, что крамольники готовятся убить Пожарского и что под влиянием их агитации казаки вновь чинят грабежи на дорогах. В грамоте, отправленной 9 сентября из стана Второго ополчения в Вологду, говорилось, что «…атаманы и казаки учинили в полкех и по дорогам грабежи и убивства великие, и хотят итти по городом в Ярославль, и на Вологду, и в иные городы, чтобы их разорять…а нас бы всех ратных людей переграбить и от Москвы отженуть». Примечательно, что в этой грамоте, рассказав о боях с Ходкевичем, Пожарский ни словом не упомянул об участии в сражении бойцов Первого ополчения.

Вирус раздора, погубивший Первое ополчение, вновь распространился под Москвой. И опять же Трубецкой и слышать не желал о признании авторитета стольника Пожарского, настаивая, чтобы тот подчинялся его приказам. «Новый летописец» подтверждал: «Начальники же начали между собой быть не в совете из-за того, что князь Дмитрий Тимофеевич хотел, чтобы князь Дмитрий Пожарский и Кузьма ездили к нему в таборы. Они же к нему не ездили, не потому, что к нему не хотели ездить, а боясь убийства от казаков».

Защитники Кремля предсказывали развал освободительной армии.

Пока армии двух ополчений вели войну отдельно друг от друга, успех был невелик. Повсюду крепло убеждение, что лишь полное объединение всех воинских сил может обеспечить победу.

Миссию примирения руководителей двух ополчений вновь взяли на себя власти Троице-Сергиевой лавры. Архимандрит Дионисий обратился к «двум князем Дмитрием» с обширным посланием: «О благочестивые князи Дмитрие Тимофеевич и Дмитрие Михайлович! Сотворите любови над всею Российскою землею, призовите в любовь к себе всех любовию своею». На этот раз его послание, наполненное искренним пафосом и глубоким сожалением по поводу неуместной и вредной вражды двух лагерей освободителей Отечества, попало на благодатную почву.

Переговоры между представителями двух ополчений шли несколько дней. Трубецкому пришлось немного поступиться своими амбициями. Он больше не настаивал на том, чтобы Пожарский получал распоряжения в его ставке.

Сами воеводы формально не участвовали в выработке соглашения. Поставили свои подписи на «приговоре» соборные чины, в большинстве – из ярославского Совета. Но стояла там и подпись Ивана Шереметева - он был слишком знатен, чтобы его можно было игнорировать, - как и подписи тушинцев окольничего Федора Плещеева и дворянина Данилы Микулина.

Когда договор был наконец заключен, ополчения слились - по крайней мере, на уровне своих правительств. «По челобитью и по приговору всех чинов людей» Трубецкой и Пожарский «стали во единачестве», соединили свои приказы и расположили их в нейтральном месте - на Неглинке. Там был выстроен новый Разрядный приказ, куда воеводы съезжались для обсуждения всех вопросов. В конце сентября Трубецкой и Пожарский известили города, что отныне они объединили свои усилия, подчинившись приговору всех чинов людей.

А в октябре в грамотах говорилось, что «ныне меж себя мы, Дмитрий Трубецкой и Дмитрий Пожарский, укрепились, что нам да выборному человеку Кузьме Минину Московского государства доступать». Тем самым «Совет всея земли» возложил полноту исполнительной власти в стране на Трубецкого, Пожарского и Кузьму Минина. Речь, по сути, шла о возрождении триумвирата в новом составе. Грамоты от объединенного правительства должны были теперь писаться от имени обоих воевод, причем имя Трубецкого, как боярина, ставилось на первое место.

Номинально ему принадлежал пост главнокомандующего. На деле же триумвират возглавляли Минин и Пожарский, действовавшие согласованно. «Объединение ополчений само по себе значительно увеличивало если не силы русских, то значение, действенность их сил», - замечал Любомиров.

Создание единого командования привело к оживлению осадных работ. При содействии москвичей ратные люди совместными усилиями оборудовали позиции для батарей. Как пример общих свершений двух ополчений в грамотах называлась насыпка трех туров - земляных башен для артиллерии. Один был возведен Пожарским у Пушечного двора (в районе современного «Детского мира»), второй – напротив Китай-города у Георгиевского женского монастыря (Георгиевский переулок). Третий воздвиг Трубецкой перед Варварскими воротами Китай-города у храма Всех Святых на Кулишках (Славянская площадь). Пушкари принялись методично бомбардировать башни и ворота Китай-города.

Еще более грандиозным общим делом двух ополчений стало строительство новой линии укреплений для сдерживания польской армии. Как сообщал «Новый летописец», Трубецкой, Пожарский и Минин «повелеша всей рати от Москвы-реки до Москвы ж реки плести плетни и насыпати землею». «И выкопаша ров велик, и сами воеводы стояху по переменам денно и ночно». Основой сооружения были жерди, скрепленные ветками. Эта конструкция засыпалась землей и хорошо выдерживала огонь вражеской артиллерии. Она проходила, установил Селезнев, «между Андреевским, Донским и Свято-Даниловым монастырями… Тогда эта земляная стена надежно прикрывала все подходы к Кремлю со стороны Замоскворечья. Возведение указанного сооружения сделало положение осажденных безнадежным».

Помощь им не приходила. Недостаток провианта, остро ощущавшийся еще в августе, становился настоящим голодом.

Командование гарнизона искало пути оптимизации продовольственного обеспечения и повышения собственного благосостояния. После ухода гетмана Ходкевича сидевшие в Кремле поляки, не желая содержать при своих скудных запасах лишние голодные рты, решили выгнать за крепостные стены женщин, детей, стариков, родню бояр, находившихся с ними, предварительно обобрав их всех до нитки.

Арсений Елассонский свидетельствовал, как «староста Струсь с воинами и некоторыми русскими начальниками: Федором Андроновым, Иваном Безобразовым и Иваном Чичериным, после совещания, изгнали из Москвы всех немощных, старцев, жен, мальчиков и девочек, отняли у русских всякий провиант, вещи – серебро, золото, жемчуг, одежды златотканые и шелковые; отняли все доходы и у блаженнейшего архиепископа архангельского (самого Арсения. – В.Н.) и немало вещей и денег».

Федор Андронов и Иван Безобразов взялись исполнять приказ полковника Струся. В сопровождении наемников они обыскали боярские и купеческие дома в Кремле, где забрали все ценные вещи, а пожилых мужчин, женщин и детей уводили с собой. Их согнали на площадь, а потом выгнали из Китай-города. Можно представить ужас людей, которым месяцами внушали, что казаки и боярские холопы только и ждут момента, чтобы ограбить осажденных, а их жен и детей разобрать по рукам.

Члены Семибоярщины лишь направили послание Пожарскому и Минину, умоляя, чтобы земские ратные люди приняли без позора членов их семей.

Пожарский к неудовольствию казаков, которые давно точили ножи на кремлевских сидельцев, позаботился о том, чтобы принять боярские семьи с честью. Он лично выехал к крепостным воротам и сопроводил толпу женщин и детей в земский лагерь. «Князь Дмитрий же повелел им жен своих выпускать, и пошел сам и принял их жен с честью и проводил каждую к приятелям своим, и повелел им давать обеспечения. Казаки же все за то князя Дмитрия хотели убить, потому что грабить не дал боярынь». Земские дворяне и посадские люди разобрали оставшихся без гроша беженцев по родству и свойству.

После выселения из Кремля русских семей поляки объявили о реквизиции продовольствия и произвели очередные обыски в домах, забрав все, что там еще оставалось. С думными боярами обращались немного вежливее, чем с дворянами и купцами, но и они не избежали грабежа.

Мародеры не обошли даже главу Семибоярщины. Солдаты пробрались в дом Мстиславского и в поисках пищи перевернули его вверх дном. Боярин пытался оказать сопротивление, но получил удар по голове, от которого едва пришел в себя. Потом этот удар позволил Мстиславскому представить себя жертвой польских агрессоров. Вскоре он заявит Пожарскому, что в Кремле находился не по своей воле и «литовские люди били его чеканами и голова у него во многих местах избита». Били, правда, не чеканом, а кирпичом. На этом Семибоярщина, собственно, и закончилась.

Другого участника Семибоярщины – князя Ивана Голицына, который, похоже, высказался за сдачу Кремля - полковник Струсь приказал взять под стражу. Лишь Безобразов и Андронов, не рассчитывавшие на снисходительность ополчения, продолжали настаивать на сопротивлении до конца.

Но как сопротивляться, если голод в Кремле приобретал катастрофические масштабы. Цены на продукты подскочили. Небольшой хлебец стоил уже больше трех рублей. Вскоре хлеб совсем исчез, за лепешку с лебедой просили рубль. Съели всех собак и кошек, облазили все лужайки и дворы в поисках лебеды и крапивы, сдирали и ели кору с деревьев. В начале октября выпал снег, засыпавший еще сохранившиеся кое-где коренья и траву. Даже мышь становилась большим лакомством, а за дохлую ворону платили около рубля.

Затем полковники распорядились вывести из тюрем пленных, забить их насмерть и отдать на съедение гайдукам. Но потом кончились и пленные. Дальше пусть рассказывают поляки. Например, Валишевский: «И все-таки они еще сопротивлялись, питаясь крысами и кошками, травой и кореньями. Предание говорит, что они пользовались для приготовления пищи греческими рукописями, найдя большую и бесценную коллекцию их в архивах Кремля. Вываривая пергамент, они добывали из него растительный клей, обманывающий их мучительный голод. Когда эти источники иссякли, они выкапывали трупы, потом стали убивать своих пленников, а с усилением горячечного бреда дошли до того, что начали пожирать друг друга; это – факт, не подлежащий ни малейшему сомнению: очевидец Будила сообщает о последних днях осады невероятно ужасные подробности».

Вот свидетельство Будилы: «Когда не стало трав, корней, мышей, собак, кошек, падали, то осажденные съели пленных, съели умершие тела, вырывая их из земли; пехота сама себя съела и ела других, ловя людей. Пехотный поручик Трусковский съел двоих сыновей; один гайдук тоже съел своего сына, другой съел свою мать; один товарищ съел своего слугу; словом отец сына, сын отца не щадил; господин не был уверен в слуге, слуга в господине; кто кого мог, кто был здоровее другого, тот того и ел. Об умершем родственнике или товарище, если кто другой съедал такового, судились, как о наследстве и доказывали, что его съесть следовало ближайшему родственнику, а не кому другому. Такое судебное дело случилось в взводе господина Леницкого, у которого гайдуки съели умершего гайдука их взвода. Родственник покойного – гайдук из другого десятка – жаловался на это перед ротмистром и доказывал, что он имел больше прав съесть его как родственник; а те возражали, что они имели на это ближайшее право, потому что он был с ними в одном ряду, строю и десятке…

Иной пожирал землю под собою, грыз свои руки, ноги, свое тело и что всего хуже, - желал умереть поскорее и не мог, - грыз камень или кирпич, умоляя Бога превратить в хлеб, но не мог откусить».

Из пополненного гайдуками польского гарнизона в 3-4 тысячи человек спустя два месяца осталось не более полутора тысяч, но и те утратили не только боеспособность, но и человеческий облик.



День, который мы отмечаем сейчас 4 ноября, в 1612 году был 22 октября. Что же произошло в тот знаменательный день?

Утром поляки предложили воеводам ополчения начать переговоры и прислали в качестве заложника полковника. Пожарский дал согласие и отправил в Кремль своего заложника воеводу Василия Бутурлина.

Переговоры шли плохо. Лидеры ополчения требовали безоговорочной капитуляции. Поляки никак не могли расстаться со ставшим совсем неуместным гонором и выдвигали бесконечный список уступок и условий.

О ходе переговоров и о требованиях наемников быстро становилось известно казакам и ратным людям. По словам польского очевидца, вся Москва негодовала на ротмистров и рыцарей, которые тянули время, поджидая подхода королевских войск. Никто не знает, сколько времени могли бы продолжаться эти бесплодные переговоры.

Но здесь свое слово сказал народ.

Первыми потеряли терпение казаки. Как записал летописец, «и в ту пору некий человек кликнул казаков, стоявших на Кулишках у храма всех Святых на Ивановском лужку». По свидетельству современника сигнал к штурму был подан звуками рога.

Казаки и земские люди, призвав на помощь Царицу Небесную, с иконой Казанской Божией Матери, подняв хоругви, пошли «силою великой» к стенам Китай-города, застав врасплох и поляков, и русских воевод.

В своих записках полковник Будила подтверждал, что русские начали приступ со стороны батарей Трубецкого. Казаки не первый раз штурмовали Китай-город, пролив немало крови у его стен. На этот раз удача была на их стороне.

Приставив лестницы, ратные люди преодолели крепостную стену сразу в нескольких местах. Сильно уменьшившиеся в числе и обессиленные от голода поляки дрогнули перед их яростью. Многие были убиты на месте. Те, у кого хватило сил бежать, успели скрыться в Кремле. «Поляки же натиска москвичей сдержать не могут, бегут во внутренний город, первопрестольный Кремль, и в нем запираются на крепкие запоры, - писал современник. – Московские же воины, словно львы рыкая, стремятся к крепостным воротам первопрестольного Кремля, надеясь отомстить своим врагам немедленно».

После непродолжительного боя Китай-город оказался в руках ополчения. Арсений Елассонский писал, что «легко, без большого боя, великие бояре и князья русские с немногими воинами взяли срединную крепость и перебили всех польских воинов». Однако с ходу, на плечах отступавших поляков, ворваться в Кремль не удалось.

Костомаров писал о том историческом дне: «22 октября Трубецкой ударил на Китай-город; голодные поляки были не в состоянии защищаться, покинули его и ушли в Кремль. Первое, что увидели русские в Китай-городе, были чаны, наполненные человеческим мясом…

Тогда в Китай-город торжественно внесли икону Казанской Божией Матери и дали обет построить церковь, которая позже действительно была построена и до сих пор существует на Кремлевской площади напротив Никольских ворот. В память того дня установлен праздник иконы Казанской Богоматери, до сих пор соблюдаемый православной русской церковью».

После этого часы правительства и польского гарнизона в Кремле были сочтены. Поражение окончательно подорвало моральный дух гарнизона. Полковники поторопились завершить переговоры о сдаче. Делегацию гарнизона возглавил сам Струсь, боярское правительство представлял сам Мстиславский. Они вышли из Кремля в «застенок» для встречи с Пожарским и Трубецким. При этом Мстиславский повинился, бил челом (побитым кирпичом) всей земле.

В тупичке у закопченной Кремлевской стены Пожарский достиг компромиссного соглашения с боярским правительством. Князь не стал ставить бояр на колени и рубить им головы. Это не позволило бы решить главную задачу ополчения – избрать все землей государя из великих бояр, природных русских людей. Да и спешить надо было. Поступали сведения о подходе войска Сигизмунда.

Протоиерей Андрей Соколов пояснял значение того дня для России: «Чтобы не угасала память о чудесном явлении Покрова Пресвятой Богородицы над нашим Отечеством в 1612 году, переломном для всей русской истории, было положено ежегодно 22 октября (4 ноября по новому стилю), в день взятия Китай-города и капитуляции поляков, творить торжественное воспоминание о спасении Москвы от врагов заступлением Божией Матери – "ради Казанской иконы Ея". Поначалу, при царе Михаиле Федоровиче, празднование совершалось только в Москве. Но в 1649 году по случаю рождения наследника престола царевича Дмитрия Алексеевича повелено было царем Алексеем Михайловичем праздновать день Казанской Божией Матери 22 октября "во всех городах, по вся годы"».



Переговоры с кремлевскими сидельцами продолжались еще три дня, после чего земские лидеры и боярское правительство заключили договор и скрепили его крестным целованием. Бояре получили гарантию сохранения их родовых наследственных земель. Боярская дума, имевшая статус высшего органа царства, согласилась аннулировать присягу Владиславу и разорвать отношения с Сигизмундом III. Пожалования от короля и королевича объявились недействительными.

Земские воеводы сделали вид, что поверили, будто поляки насильно удерживали бояр в неволе во все время осады Москвы. «У бояр и у окольничих и у диаков и у всяких людей, которые у литвы сидели в Москве» отбирались «государевы казны или какие земские», то есть деньги и ценности, взятые из государственной казны. Русские договорились с русскими.

Соглашение же с польским гарнизоном состояло из одного пункта, который назвал Будила: «Мы принуждены были войти с русскими в договор, ничего не выговаривая себе, кроме того, чтобы нас оставили живыми». Это была безоговорочная капитуляция.

26 октября поляки выставили из Кремля всех бояр, а вместе с ними и остававшихся там русских людей. «И прежде отпустили из града боярина князя Федора Ивановича Мстиславского с товарыщи, и дворян, и Московских гостей и торговых людей, иже прежде у них бышя в неволи», - записал Авраамий Палицын.

Со скрипом отворились тяжелые железные ворота, и на каменном Троицком мосту появились бояре, среди них все члены Семибоярщины и немногие остававшиеся в Кремле члены царского двора. Пожарский, Минин и Трубецкой принимали шедших из Кремля бояр, среди которых были Федор Мстиславский, Иван Романов, его племянник юный Михаил Федорович (будущий русский царь) с матушкой - инокиней Марфой, Борис Лыков, Федор Шереметев, Иван Воротынский. Чуть не пролилась кровь. «Казаки же, видя, что пришли на Каменный мост все бояре, собрались все с знаменами и оружием, пришли и хотели с полком князя Дмитрия биться, и едва у них без бою обошлось, - пишет 'Новый летописец". – Казаки же пошли к себе в таборы, а бояре из города вышли».

Опасаясь мести со стороны рядовых ополченцев, считавших кремлевских бояр изменниками, почти все вышедшие из Кремля бояре поспешили покинуть Москву, уехав поближе к своим родовым гнездам. Михаил Романов с матерью отправились в Кострому.

На следующее утро земские воеводы приняли капитуляцию вражеского гарнизона.

Солдаты полка Струся вышли из Кремля в Китай-город в расположение отрядов Трубецкого и там были разоружены казаками. Будила и его солдаты, некогда пришедшие в Россию с Яном Сапегой, вышли из Кремля в Белый город и сдались Пожарскому. Полковые знамена были повержены наземь посреди площади.

Сам полковник Струсь, опасавшийся за свою жизнь, до последней минуты оставался на старом подворье Годунова под охраной верных солдат. Там он и сдался воеводам. «Старосту Струся они вывели из большого дома царя Бориса и заключили его в метохе святого Кирилла, а капитана Симона Харлампиевича – в келлии великого Чудовского монастыря, остальных же отправили в ссылку по городам России для сохранения и для обмена на бояр, посланных к великому королю за сыном его Владиславом», - свидетельствовал Арсений Елассонский.

В своем дневнике Будила отметил, что после капитуляции кремлевского гарнизона «рыцарство отведено в таборы и роздано боярам, а имущество, какое у кого было, отняли и роздали русским казакам. Принимал его Кузьма».

Судьба пленных поляков и наемников была безрадостной. Костомаров подтверждал: «Казаки не вытерпели и, нарушив крестное целование, перебили многих пленных. Однако те пленники, которые достались Пожарскому и земским людям, уцелели все до одного. Их разослали по разным городам: в Нижний, Ярославль, Галич, Вологду, на Белоозеро и посадили в тюрьмы. Народ был сильно ожесточен против них. В Нижнем, куда был послан Будзило с товарищами, служивший прежде в войске Сапеги, пленных чуть не разорвали, и едва-едва мать Пожарского своими убеждениями спасла их от смерти».

Ополчение и москвичи вошли в Кремль. Церкви были ограблены и загажены, большинство деревянных построек разобрано на дрова и сожжено. Ополченцы и горожане стали очищать храмы и палаты, приводить в порядок дворцовое хозяйство. И здесь вновь Минин продемонстрировал хозяйскую хватку.

В ближайший воскресный день - 1 ноября - состоялся многотысячный крестный ход по Москве, органично сочетавшийся с военным парадом. Ополченцы Минина и Пожарского сошлись у храма Святого Иоанна Милостивого на Арбате, казаки Трубецкого собрались за Покровскими воротами, возле церкви Казанской иконы Божией Матери. Подняв хоругви с ликом Спасителя, чудотворные Казанскую и Смоленскую иконы Божией Матери, с образом преподобного Сергия Радонежского, иконами московских святителей Петра, Алексия и Ионы войска в сопровождении москвичей прошествовали по городу и соединились на площади около Лобного места, где архимандрит Троице-Сергиева монастыря Дионисий отслужил благодарственный молебен.

«И вот из Фроловских (Спасских) ворот, из Кремля, показался другой крестный ход: шел галасунский (архангельский) архиепископ Арсений с кремлевским духовенством и несли Владимирскую; вопль и рыдания раздались в народе, который уже потерял было надежду когда-либо увидать этот дорогой для москвичей и всех русских образ», - описывал Соловьев радость от чудесного спасения от польского погрома в кремлевских церквах иконы Владимирской Богоматери, которую вынес Арсений Елассонский.

Это не был День Победы. Это не был Парад Победы. Войны и с Польшей, и со Швецией были еще впереди.

Но «Совет всея земли» уже одержал решающую победу – взял под контроль столицу Российского государства. И это было залогом спасения России.

Залогом ее великого будущего.