В принципе, те дела, которые привели его в Болдино, Пушкин закончил довольно быстро. Во вторник 16 сентября он появился в Сергачском уездном суде для вступления во владение крестьянами сельца Кистенево. В тот же день дворянский заседатель Д.Е. Григорьев ввел его во владение, взяв у него расписку «о получении коих крестьян во владение», а от крестьян – «о бытии в должном повиновении и послушании».

«Пушкину пишется как никогда – и в то же время не сидится в болдинской изоляции». Он пишет 29 сентября в Петербург Плетневу, который воспринял предыдущее письмо от Пушкина как объявление о расторжении его помолвки: «Сейчас получил письмо твое и тотчас же отвечаю. Как же не стыдно было тебе понять хандру мою, как ты ее понял? хорош и Дельвиг, хорош и Жуковский. Вероятно, я выразился дурно; но это вас не оправдывает. Вот в чем было дело: теща моя отлагала свадьбу за приданым, а уж, конечно, не я. Я бесился. Теща начала меня дурно принимать и заводить со мной глупые ссоры; и это бесило меня. Хандра схватила, и черные мысли мной овладели. Неужто я хотел иль думал отказаться? но я видел уж отказ и утешался чем ни попало. Все, что ты говоришь о свете, справедливо; тем справедливее опасения мои, чтоб тетушки, да бабушки, да сестрицы не стали кружить голову молодой жене моей пустяками. Она меня любит, но посмотри, Алеко Плетнев, как гуляет вольная луна, etc. Баратынский говорит, что в женихах счастлив только дурак; а человек мыслящий беспокоен и волнуем будущим. Доселе он я – а тут он будет мы. Шутка! Оттого-то я тещу и торопил; а она как баба, у которой долог лишь волос, меня не понимала да хлопотала о приданом, черт его побери….

Оконча дела мои, еду в Москву сквозь целую цепь карантинов. Месяц буду в дороге по крайней мере. Месяц я здесь прожил, не видя ни души, не читая журналов, так что не знаю, что делает Филипп и здоров ли Полиньяк; я хотел бы переслать тебе проповедь мою здешним мужикам о холере; ты бы со смеху умер, да не стоишь ты этого подарка».

Тридцатого сентября – письмо невесте: «Я уже почти готов сесть в экипаж, хотя дела мои еще не закончены и я совершенно пал духом. Вы очень добры, предсказывая мне задержку в Богородецке лишь на 6 дней. Мне только что сказали, что отсюда до Москвы устроено пять карантинов, и в каждом из них мне придется провести две недели, - подсчитайте-ка, а затем представьте себе, в каком я должен быть собачьем настроении. В довершении благополучия полил дождь и, разумеется, теперь не прекратится до санного пути. Если что и может меня утешить, то это мудрость, с которой проложены дороги отсюда до Москвы; представь себе насыпи с обеих сторон, - ни канавы, ни стока для воды, отчего дорога становится ящиком с грязью, - зато пешеходы идут со всеми удобствами по совершенно сухим дорожкам и смеются над увязшими экипажами. Будь проклят тот час, когда я решил расстаться с вами, чтобы ехать в эту чудную страну грязи, чумы и пожаров, - потому что другого мы здесь не видим…

Наша свадьба точно бежит от меня; и эта чума с ее карантинами – не отвратительнейшая ли это насмешка, какую только могла придумать судьба?.. ваша любовь – единственная вещь на свете, которая мешает мне повеситься на воротах моего печального замка (где, замечу в скобках, мой дед повесил француза-учителя, аббата Николя, которым был недоволен). Не лишайте меня этой любви и верьте, что в ней все мое счастье».

Тридцатого сентября он едет к княгине Голицыной (по всей видимости, Анне Сергеевне; есть и другие княгини Голицыны, как например Наталья Петровна, ставшая прообразом старухи в «Пиковой даме»; или тоже не молодая Авдотья Ивановна, хозяйка усадьбы Кузьминки, старая любовь Пушкина), чтобы разведать возможные пути в Москву. Поездка напрасная, да к тому же придется потом объясняться с невестой, ревниво воспринявшей весть о контактах жениха с соседкой-княгиней. 26 ноября, отвечая невесте на ее подозрения, Пушкин напишет: «Из вашего письма от 19 ноября вижу, что мне надо объясниться. Я должен был выехать из Болдина 1-го октября. Накануне я отправился верст за 30 отсюда к кн. Голицыной, чтобы точнее узнать количество карантинов, кратчайшую дорогу и пр. Так как имение княгини расположено на большой дороге, она взялась разузнать все доподлинно.

На следующий день, 1-го октября, возвратившись домой, получаю известие, что холера добралась до Москвы, что Государь там, а все жители покинули ее. Это последнее известие меня несколько успокаивает. Узнав между тем, что выдают свидетельства на свободный проезд или по крайней мере на сокращенный срок карантина, пишу на этот предмет в Нижний».

Дальнейшие свои шаги Пушкин опишет в «Холере»: «Вдруг 2 октября получаю известие, что холера в Москве… Я тотчас собрался в дорогу и поскакал. Проехав 20 верст, ямщик мой останавливается: застава!

Несколько мужиков с дубинами охраняли переправу через какую-то речку. Я стал расспрашивать их. Ни они, ни я хорошенько не понимали, зачем они стояли тут с дубинами и с повелением никого не пускать. Я доказывал им, что, вероятно, где-нибудь да учрежден карантин, что я не сегодня, так завтра на него наеду, и в доказательство предложил им серебряный рубль. Мужики со мной согласились, перевезли меня и пожелали многие лета». Но дальше прорваться не удалось: карантинные меры были пожестче, чем у нас весной 2020 года.

На этот счет есть свидетельство и от Н.А. Крылова: «В 1830 году, во время холеры, С.Я. Ползиков был писцом у моего отца А.А. Крылова. Во время эпидемии мой отец был сделан окружным комиссаром, и в его округ входило село Болдино, в котором жил тогда А.С. Пушкин. Отец вместе с Ползиковым несколько раз бывал в Болдине у Пушкина и, кроме того, часто виделся с ним в с. Апраксине у Новосильцевых и в с. Черновском у Топорниной. Ползиков рассказывал эпизод бегства Пушкина из Болдина с большими подробностями, чем это описал сам Пушкин. По словам Ползикова, холера надвигалась к Болдину с востока, от Волги, но еще не доходила до Болдина и его окрестностей. Карантины были расставлены по московской дороге и по р. Пьяне. От нижегородского губернатора было объявлено, что как только холера дойдет до р. Пьяны, то карантин усилить и никого не пропускать за Пьяну. Усердие же карантинных мужиков стало притеснять приезжающих еще до появления холеры. И вот в это-то время Пушкин, боясь попасть в карантин, поторопился уехать в Москву, и очень понятно, что мужики воспользовались тароватостью Пушкина, - взяли с него целковый за перевоз…»

Вернувшись домой в Болдино, Пушкин 3 октября вымещает всю свою досаду в стихотворении «Дорожные жалобы»:

Из Нижнего Новгорода 8-10 октября Пушкин, как он пишет невесте, получает ответ, что «свидетельство будет мне выдано в Лукоянове (поскольку Болдино не заражено), в то же время меня извещают, что въезд и выезд из Москвы запрещены. Эта последняя новость, особенно же неизвестность вашего местопребывания (я не получал писем не от кого, даже от брата, который думает обо мне, как о прошлогоднем снеге) задерживают меня в Болдине…» Почта же из Москвы прекратилась с 29 сентября.

А 11 октября Пушкин сообщал невесте: «Въезд в Москву запрещен, и вот я заперт в Болдине. Во имя неба, дорогая Наталья Николаевна, напишите мне, несмотря на то, что вам этого не хочется. Скажите мне, где вы? Уехали ли вы из Москвы? нет ли окольного пути, который привел бы меня к вашим ногам? Я совершенно пал духом и, право, не знаю, что предпринять. Ясно, что в этом году (будь он проклят) нашей свадьбе не бывать. Но, не правда ли, вы уехали из Москвы?..

Итак, вы в деревне, в безопасности от холеры, не правда ли? Пришлите же мне ваш адрес и сведения о вашем здоровье. Что до нас, то мы оцеплены карантинами, но зараза к нам еще не проникла. Болдино имеет вид острова, окруженного скалами. Ни соседей, ни книг. Погода ужасная. Я провожу время в том, что мараю бумагу и злюсь… Я так глупею, что это просто прелесть… Передо мной теперь географическая карта; я смотрю, как бы дать крюку и приехать к вам через Кяхту или через Архангельск? Дело в том, что для друга семь верст не крюк; а ехать прямо на Москву значит семь верст киселя есть (да еще какого? Московского!)… Вот поистине плохие шутки. Я кисло смеюсь, как говорят рыночные торговки. Прощайте, повергните меня к стопам вашей матушки; сердечные поклоны всему семейству».

Меж тем эпидемическая ситуация в Российской империи продолжала ухудшаться. У Пушкина по почве противоэпидемических мер возник нешуточный конфликт с нижегородским и даже российским руководством. С ним сильно поругался лукояновский уездный предводитель дворянства В.В. Ульянин, который предложил ему, как и всем дворянам уезда, принять должность по надзору за холерными карантинами. Пушкин, занятый совсем другими делами и надеясь при первой возможности прорваться в Москву, категорически отказался, ссылаясь на то, что он не помещик здешней губернии, и, в свою очередь, попросил свидетельства на проезд в Москву, в чем также получил отказ.

Ульянин пожалуется на Пушкина и П.М. Языкову, брату поэта, который расскажет: «Явился г. Ульянинов (бывш. лукояновский уездный предводитель дворянства). Во время холеры, рассказывал он между прочим, мне поручен был надзор за всеми заставами со стороны Пензенской и Симбирской губ. А.С. Пушкин в это самое время, будучи женихом, находился в поместьи отца своего в селе Болдине. Я отношусь к нему учтиво, предлагая принять самую легкую должность. Он отвечает мне, что не будучи помещиком здешней губернии, он не обязан принимать должность. Я опять пишу к нему и прилагаю министерское распоряжение, по коему никто не мог отказаться от выполнения должностей. И за тем он не согласился и просил меня выдать ему свидетельство на проезд в Москву. Я отвечал, что за невыполнением первых моих отношений, свидетельства выдать не могу. Он отправился так, наудалую; но во Владимирской губ. был остановлен и возвратился назад в Болдино. Между тем в Лукоянов приехал министр (гр. А.А. Закревский).

– Нет ли у вас из дворян таких, кои уклонились бы от должностей?

– Все действовали усердно за исключением нашего стихотворца А.С. Пушкина.

– Как он смел это сделать?

Пушкин получил строгое предписание министра и принял должность. Г. Ульянинов прибавил: позднее, в бытность мою в Петербурге, я познакомился с Пушкиным в Английском клубе, где он подошел ко мне, говоря: "Кажется, это вы меня так притеснили во время холеры?"»

Нижегородские архивисты установили, что «Пушкин был назначен попечителем квартала в с. Болдино, как единственный представитель дворянства в округе (ближайшие дворяне – помещики сел Апраксино и Черновского). В списке "дворян и чиновников, для пресечения болезни холеры…назначенных" по Лукояновскому уезду, представленном 13 октября 1830 г. Лукояновским уездным предводителем дворянства В.В. Ульяниным Нижегородскому губернатору, в числе 12-ти попечителей кварталов значится "коллежский секретарь А.С. Пушкин" (попечителям кварталов вменялось в обязанность немедленно изолировать заболевших и о случаях заболевания сообщать попечителю отделения или участка). С паперти церкви села А.С. Пушкин просвещал крестьян, как уберечься от холеры (фонд Нижегородского губернского предводителя дворянства). В Сергачском уезде, через который дважды проезжал А.С. Пушкин, в это время умерло 34 человека (как свидетельствуют "Ведомости об умерших от холеры в Нижегородской губернии", в фонде Нижегородского губернского правления)».

Как выполнял Пушкин свои обязанности по руководству карантинными мероприятиями, можно судить из рассказа о застольном разговоре Пушкина с нижегородской губернаторшей Бутурлиной в 1833 году.

«– Что же вы делали в деревне, А. С-ч? – спрашивала Бутурлина. – Скучали?

– Некогда было, Анна Петровна. Я даже говорил проповеди.

– Проповеди?

– Да, в церкви, с амвона по случаю холеры. Увещевал их. И холера послана вам, братцы, оттого, что вы оброка не платите, пьянствуете. А если вы будете продолжать так же, то вас буду сечь. Аминь!»

Но в 1830 году руководству страны было не до шуток.