Мощным финишным рывком Пушкин заканчивает (почти) «Евгения Онегина», который был начат в Кишиневе весною 1923 года. Новиков утверждает: «"Евгений Онегин" - самое пушкинское из всех произведений автора. Он дает ключ к написанному до и после».

Тыркова-Вильямс метко замечала: «Такие диаметрально противоположные люди, как император Николай II и Ленин, оба отдыхали над "Онегиным". Это самый национальный, самый общенародный из всех русских романов. И в то же время это страницы из русской истории. Деревня, Москва, высший свет, глухая провинция обрисованы с такой правдивостью, что по этим описаниям можно изучить эпоху. Это сама русская жизнь, прошедшая через таинственную лабораторию гения, пронизанная его светом. В развитие чувств и событий вплетаются быстрые очерки философических мыслей. Занесенных из Германии туманной, почерпнутых из книг Адама Смита, легкие остроты, величавое описание встреч поэта с Музой, забавный кодекс волокитства, точно невзначай оброненное признание в любви подлинной… Ни в Онегине, ни в Ленском Пушкин себя не изобразил, но это очень личное, местами автобиографическое произведение…

Была у Пушкина в мозгу особая магическая, Онегинская комната, через нее проводил он эти четырнадцать строк пятистопного ямба, из которых строились строфы романа. Прежде чем занять свое место, они иногда годами хранились в его больших черных тетрадях с магическими масонскими знаками».

18 сентября написаны последние три строфы главы, которая станет девятой, - «Отрывки из путешествия Онегина». Странствия Евгения, которым овладела «охота к перемене мест», начинаются в ней как раз с Нижнего Новгорода. Хотя, выезжая из Петербурга, он должен был проехать как минимум Новгород Великий, Валдай, Торжок, Тверь, Москву, Владимир. Но все эти пункты Пушкин просто пропускает, отправляя Онегина сразу в Нижний.

К тому моменту сам автор в городе еще не был. Поэтому его описание Нижнего Новгорода трафаретно-лубочно.

Е. Онегин из Москвы едет в Нижний Новгород:

Фортунатов обратил внимание: «Внимательный взгляд сразу отметит, что это — усеченная "онегинская строфа": здесь тринадцать, вместо четырнадцати, строф, да к тому же еще и неполных. Однако в болдинских рукописях строфа сохранилась целиком. Начало ее было следующим:

Тоска! Тоска! Он в Нижний хочет,

В отчизну Минина. Пред ним...

— и дальше продолжают развертываться стихотворные строчки, которые пробегал глазами читатель, не подозревая о предыдущих». Вот ведь как! В Онегине проснулся патриотизм. Он стремится в отчизну Минина. Или Пушкин описал здесь собственные чувства.

Прерываясь на «Барышню-крестьянку», на стихотворения «Кавказ», «Монастырь на Казбеке», на письма, на общение с крепостными (25 сентября пометил в дневнике: «Письмо от Natalie. Кистеневские крестьяне»), Пушкин пишет давно выношенную, ключевую главу «Онегина».

«Вы знаете, - говорил он о финале «Евгения Онегина», заканчивая роман, - какую штуку удрала со мной Татьяна? Она вышла замуж. Этого я от нее никак не ожидал!»

Напомню, глава восьмая начинается словами:

Пушкин в болдинской восьмой главе довольно подробно описывал свои бурные, деликатные и неоднозначные отношения со своей музой в разных регионах нашей необъятной страны.

После чего приводит музу на светский раут и рассказывает о ее впечатлении от увиденного:

Затем Пушкин выдал жизненный совет на все времена:

Онегин, явно не следовавший этому мудрому совету, поставил себя в сложное положение:

Хозяйкой бала оказалась милейшая дама:

Онегин попытался во второй раз войти в ту же реку, но уже со сменой ролей. Он пишет письмо Татьяне:

Ответные слова Татьяны написаны, как остальная часть главы, на нижегородской земле:

25 сентября Пушкин дописывает концовку 8-й главы:

Момент прощания с многотрудной работой над Онегиным Пушкин увековечит и сочетанием гекзаметров с пентаметрами в стихотворении «Труд»:

В Болдине Пушкин прочел «Илиаду», переведенную на русский язык годом ранее Николаем Ивановичем Гнедичем. На античные стихотворные формы его потянет в Болдине еще не раз.

26 сентября Пушкин составил план-оглавление девяти глав романа «Евгений Онегин», разделенных на три части. Вписал эпиграф из Вяземского: «И жить торопится, и чувствовать спешит». И указал общее время работы над романом: 7 лет, 4 месяца и 17 дней.

Лучше всего «Онегина», да и все творчество Пушкина, могут оценит те, кто писал не сильно хуже него. Достоевский стихов не писал, но его проза и публицистика…

Федор Михайлович утверждал, что автор сам сильно менялся за годы работы над «Евгением Онегиным» и завершал свой труд в Болдино, «когда Пушкин нашел уже свои идеалы в родной земле, восприял и возлюбил их всецело своею любящею и прозорливою душой». Достоевский писал об «Онегине» как о поэме «осязательно реальной, в которой воплощена настоящая русская жизнь с такой творческой силой и с такой законченностью, какое и не бывало до Пушкина, да и после его, пожалуй».

Онегин «в начале поэмы, он пока еще наполовину фат и светский человек… В глуши, в сердце своей родины, он конечно не у себя, он не дома. Он не знает, что ему тут делать, и чувствует себя как бы у себя же в гостях. Впоследствии, когда он скитается в тоске по родной земле и по землям иностранным, он, как человек бесспорно умный и бесспорно искренний, еще более чувствует себя и у чужих себе самому чужим. Правда, он любит родную землю, но ей не доверяет. Конечно, слыхал и об родных идеалах, но им не верит. Верит лишь в полную невозможность какой бы то ни было работы на родной ниве… Ленского он убил просто от хандры, почем знать, может быть, от хандры по мировому идеалу, - это слишком по-нашему, это вероятно. Не такова Татьяна: этот тип твердый, стоящий твердо на своей почве. Она глубже Онегина и, конечно, умнее его. Она уже одним благородным инстинктом своим предчувствует, где и в чем правда, что и выразилось в финале поэмы. Может быть, Пушкин даже лучше бы сделал, если бы назвал свою поэму именем Татьяны, а не Онегина, ибо бесспорно она главная героиня поэмы. Это положительный тип, а не отрицательный, этот тип положительной красоты, это апофеоз русской женщины, и ей предназначил поэт высказать мысль поэмы в знаменитой сцене последней встречи Татьяны с Онегиным. Можно даже сказать, что такой красоты положительный тип русской женщины почти уже и не повторялся в нашей художественной литературе».

А.П. Новосильцева подтверждала, что и сам Пушкин был близок к тем оценкам, которые много позднее сделает Достоевский: «Приехал в Апраксино Пушкин, сидел с барышнями, был скучен и чем-то недоволен. Разговор не клеился, он все отмалчивался, а мы болтали. Перед ним лежал мой альбом, говорили мы об "Евгении Онегине". Пушкин рисовал что-то на листочке. Я говорю ему:

- Зачем вы убили Ленского? Варя весь день вчера плакала!

Варваре Петровне тогда было лет шестнадцать, собой была недурна.

– Ну, а вы, Варвара Петровна, как бы кончили эту дуэль?

- Я бы только ранила Ленского в руку или плечо, и тогда Ольга ходила бы за ним, перевязывала бы рану, и они друг друга еще больше бы полюбили.

– А знаете, где я его убил? Вот где, - протянул он к ней свой рисунок и показал место у опушки леса.

- А вы как бы кончили дуэль? - обратился Пушкин ко мне.

- Я ранила бы Онегина. Татьяна бы за ним ходила, и он оценил бы ее и полюбил ее.

– Ну, нет, он Татьяны не стоил, - ответил Пушкин».

Очевидно, что 25 сентября 1930 года «Евгений Онегин» был закончен только «почти». Это было не последнее расставание. Образы продолжали роиться, требуя воплощенья. Письмо Онегина к Татьяне Пушкин напишет уже после своей женитьбы. А в Болдине Пушкин продолжал писать – десятую главу.

Известно, что у Пушкина в мыслях было несколько возможных концовок «Онегина». В одном из задуманных эпилогов Евгений «должен был или погибнуть на Кавказе, или попасть в число декабристов» - так рассказывал сам Пушкин своему брату Льву и адъютанту Николая Раевского Юзефовичу. В кругу этих друзей на пути в Арзрум, в лагерной палатке, Пушкин говорил о возможной кавказской главе Онегина. Но в Болдине поэт остановился на варианте декабристском.

От Х главы уцелеют несколько рукописных листов, на которых рукой Пушкина в загадочном порядке смонтированы бессвязные строки из разных строф. Разобраться в этой тайнописи не смогут ни генерал Дубельт, в руках которого окажется пушкинский архив, ни первый текстолог поэта Павел Васильевич Анненков. Лишь в 1910 году родившийся в Нижнем Новгороде академик Петр Осипович Морозов найдет ключ к зашифрованному тексту. Он догадался, что строчки, казавшиеся бессвязными, заключали в себе криптограмму: Пушкин записал отрывки десятой главы, передвигая строчки и слова. Для Морозова ключом послужило письмо друга поэта Александра Ивановича Тургенева и запись в дневнике Вяземского, сделанная 19 декабря 1830 года после того, как Пушкин заезжал к нему в Остафьево по дороге из Болдина в Москву. «Третьего дня был у нас Пушкин. Он много написал в деревне: привел в порядок 8-ю и 9-ю главу "Онегина", ею и кончает; из 10-й, предполагаемой, читал мне строфы о 1812 годе и следующих – славная хроника».

А два года спустя Тургенев писал из Мюнхена скрывавшемуся в Париже от российского правосудия брату Николаю: «Есть тебе и еще несколько бессметных строк о тебе. Александр Пушкин не мог издать одной части своего Онегина, где он описывает путешествие его по России, возмущение 1825 года и упоминает, между прочим, и о тебе:

В этой части у него есть прелестная характеристика России и русских, но она остается на долго под спудом. Он читал мне в Москве только отрывки» (лето 1832 года)». Николай Тургенев не оценил пушкинской характеристики, обидевшись на поэта.

Расшифрованный Морозовым текст начнут печатать в собраниях сочинений Пушкина вслед за основным текстом «Евгения Онегина» с неизбежными отточиями. Полностью сохранятся лишь две строфы.

В начальных строфах давалась памфлетическая характеристика Александра I, к которому Пушкин в силу целого ряд причин относился плохо, в отличие от Николая I:

После разгрома Наполеона и Венского конгресса:

Вот и почти все, что досталось нам, потомкам, от Х главы «Онегина». Нельзя сказать, что она выглядела чрезмерно крамольной и антиправительственной. Но, конечно, цензуры бы она не прошла. Тыркова-Вильямс замечала: «Друзья, особенно Вяземский, настойчиво советовали Пушкину подальше спрятать или даже уничтожить эту главу, чтобы накануне свадьбы не дать правительству нового повода для недовольства и придирок. Пушкин дал Царю обещанье не писать политических, или, по официальной терминологии, – возмутительных стихов. Десятая глава была очень далека от вольнолюбивых настроений его юности, но Николай I всякое упоминание о декабристах воспринимал болезненно. Не понравилась бы ему и суровая характеристика Александра I, хотя Пушкин и декабристов не пощадил. Это тоже было одной из причин, почему эта глава была, вероятно, им уничтожена. Нельзя было бить лежачего».

В воскресенье девятнадцатого октября – в день «Лицейской годовщины» - в Болдине Пушкин сжег рукопись десятой главы, вероятно, к тому времени еще неоконченной. Об этом на полях последней страницы «Метели» скорописная пометка: «19 окт сожж Х песнь», сделанная, по-видимому, 20 октября. И запись в дневнике: «19 октября. Сожжена Х песнь». А для себя сохранил лишь шифрованную запись.

В Болдине же последний вклад в «Евгения Онегина» Пушкин внесет 28 ноября, написав предисловие к восьмой и девятой главам, которые он планировал издать отдельной книгой, причем переставив эти главы местами. Издание так и не состоялось, но предисловие осталось. «У нас довольно трудно самому автору узнать впечатление, произведенное в публике сочинением его. От журналов узнает он только мнение издателей, на которое положиться невозможно по многим причинам. Мнение друзей, разумеется, пристрастно, а незнакомые, конечно, не станут ему в глаза бранить его произведение, хотя бы оно того и стоило.

При появлении VII песни "Онегина" журналы вообще отозвались об ней весьма неблагосклонно. Я бы охотно им поверил, если бы их приговор не слишком уж противоречил тому, что говорили они о прежних главах моего романа».

«В одном из наших журналов сказано было, что VII глава не могла иметь никакого успеха, ибо век и Россия идут вперед, а стихотворец остается на прежнем месте. Решение несправедливое (то есть в его заключении). Если век может идти себе вперед, науки, философия и гражданственность могут усовершенствоваться и изменяться, — то поэзия остается на одном месте, не стареет и не изменяется. Цель ее одна, средства те же. И между тем как понятия, труды, открытия великих представителей старинной астрономии, физики, медицины и философии состарились и каждый день заменяются другими, произведения истинных поэтов остаются свежи и вечно юны.

Поэтическое произведение может быть слабо, неудачно, ошибочно, — виновато уж, верно, дарование стихотворца, а не век, ушедший от него вперед.

Вероятно, критик хотел сказать, что «Евгений Онегин» и весь его причет уже не новость для публики и что он надоел и ей, как журналистам.

Как бы то ни было, решаюсь еще искусить ее терпение. Вот еще две главы "Евгения Онегина" — последние, по крайней мере для печати... Те, которые стали бы искать в них занимательности происшествий, могут быть уверены, что в них еще менее действия, чем во всех предшествовавших. Осьмую главу я хотел было вовсе уничтожить и заменить одной римской цифрою, но побоялся критики. К тому же многие отрывки из оной были уже напечатаны. Мысль, что шутливую пародию можно принять за неуважение к великой и священной памяти, — также удерживала меня. Но "Чайльд-Гарольд" стоит на такой высоте, что каким бы тоном о нем ни говорили, мысль о возможности оскорбить его не могла у меня родиться».

Вспомнит Пушкин в Болдине и о таком аспекте критики «Онегина»: «Между прочими литературными обвинениями укоряли меня слишком дорогою ценою «Евгения Онегина» и видели в ней ужасное корыстолюбие. Это хорошо говорить тому, кто отроду сочинений своих не продавал или чьи сочинения не продавались, но как могли повторять то же милое обвинение издатели "Северной пчелы"? Цена устанавливается не писателем, а книгопродавцами».