Пушкин начинает писать 7 сентября.

Когда он творил, то меньше всего думал о том, как облегчить жизнь своим биографам. Его произведения невозможно даже расположить в хронологическом порядке, потому что в один и тот же день он мог писать сразу несколько разноплановых текстов, бросая их и по вдохновению возвращаясь к ним вновь.

Он писал то, что ему хотелось писать. В эту минуту, в этот час. Он мог сесть (точнее, прилечь, поскольку предпочитал работать лежа) и, не отрываясь, написать многостраничный шедевр. Или, наоборот, не закончить одно четверостишье и переключиться на прозу или публицистику, одновременно оставляя на полях и оборотах листков стихотворные строки, а также портреты, рисунки. Или писать одно произведение годами – как «Онегина». А сколько всего осталось незаконченным… Поэтому отступления от строгой хронологии при изложении болдинских подвигов Пушкина просто неизбежны.

И, безусловно, Пушкин был человеком настроения. Это еще мягко сказано.

Настроение, в котором Пушкин приехал в Болдино, можно однозначно определить как отвратительное – тоска, тоска. Он тяжело входил в рабочий ритм. Чтобы заставить себя заняться делом, сперва решил просто дописать и переписать набело (перебелить) начатое еще на Кавказе стихотворение «Делибаш»:

И срезал. Расписавшись, Пушкин тут же выплескивает все копившиеся в нем бешеные эмоции в самом тревожном из своих шедевров – в «Бесах». Под заглавием припишет «Шалость», «небрежным словом прикрывая жуткость видений». Бушующая метель, сквозь белые хлопья снега стон и плач.

Гершензон, вероятно, был недалек от истины, когда писал: «Слишком густо сдвинулась, обступила со всех сторон липкая, темная существенность, загораживала ему жизненный путь, по которому он когда-то шел так легко и беззаботно. Он чувствовал себя точно в плену у этой косной стихии; все эта семья Гончаровых, дедушка, теща, "тетушки, бабушки, сестрицы", московские сплетни о нем, приданое, мучительная мысль о деньгах, раздел Болдина, холера – хватали его цепкими когтями, дразнили красными языками, манили как блуждающие огни и поминутно снова оставляли во тьме. Судьба и людская толпа, как он уже давно о них мыслил, сплелись вокруг него в бесовской пляске: так представилось ему теперь его положение; этот образ жизни он и нарисовал в "Бесах"». Здесь и боль от смерти дяди, и, может быть, от другой безвозвратной потери.

Пушкинский символ тревоги и трагедии даст имя пророческому роману Федора Михайловича Достоевского. «Закружились бесы разны» - эти слова отзовутся и в поэзии ХХ века, особенно в блоковских «Двенадцати».

И где-то в это время Пушкин пишет «Сказку о медведихе», которая окажется неоконченной, не войдет в составленный им самим сборник сказок и будет впервые напечатана только в 1855 году. Пронзительно грустная сказка, жесткое описание гибели медведицы и трех ее медвежат. И плач медведя-боярина, отца.

Сказка эта считается образцом подлинно народного стиля у Пушкина. По стиху она приближена к народной песни или похоронному причитанию. Но при этом пушкинисты не обнаружили никакого «народного источника» «Медведихи» в русском сказочном фольклоре. Что это было? Полагаю, у меня есть объяснение. Предложу его чуть позже.

Восьмого сентября Пушкин явно пытается взять себя в руки и пишет «Элегию», исполненную философского стоицизма.

«Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать…» - в этом стихе поначалу было «мыслить и мечтать», но замена глагола укрупнила смысл. Жизнь как страдание, а не как мечта. Вполне соответствовало тогдашнему настроению.

На следующий день настроение Пушкина меняется кардинально. В непроглядной темноте мелькнул яркий луч. Пришла почта, и в ней короткое письмо от Натальи Николаевны. Нам не известно, что конкретно в нем было, как и в других посланиях невесты поэта в Болдино. Но об их содержании можно судить по письмам к ней самого Пушкина. Иван Сергеевич Тургенев выкупит эти письма у дочери Пушкина, графини Меренберг, и в 1878 году опубликует их в «Вестнике Европы. Великий русский поэт писал Наталье из Болдина по-французски (за исключением одного письма), тогда как друзьям по-русски. И еще: в письмах невесте сквозь шутливость сквозит неуверенность, несвойственная Пушкину натянутость. Он, у которого самый обширный словарный запас из всех современников, как будто боится написать лишнее слово.

Невеста и ее мама, которая, по всей вероятности, тоже принимала участие в написании текста, решили не пользовалась тем обстоятельством, что он вернул Наталье слово. Свадьба не отменялась. Но дамы не преминули напомнить и о просьбах дедушки.

Девятого сентября Пушкин отвечает как-то сухо и безжизненно, механически: «Моя дорогая, моя милая Наталья Николаевна, я у ваших ног, чтобы поблагодарить вас и просить прощения за причиненное вам беспокойство.

Ваше письмо прелестно, оно вполне меня успокоило. Мое пребывание здесь может затянуться вследствие одного совершенно непредвиденного обстоятельства. Я думал, что земля, которую отец дал мне, составляет отдельное имение, но, оказывается, это – часть деревни из 500 душ, и нужно будет произвести раздел. Я постараюсь это устроить возможно скорее. Еще более опасаюсь я карантинов, которые начинают здесь устанавливать. У нас в окрестностях – Choléra morbus (очень миленькая особа). И она может меня задержать еще дней на двадцать! Вот сколько для меня причин торопиться! Почтительный поклон Наталье Ивановне, очень покорно и очень нежно целую ей ручки… Еще раз простите меня и верьте, что я счастлив, только будучи с вами вместе».

И тут же Пушкин пишет деду невесты Афанасию Николаевичу: «Из письма, которое удостоился я получить, с крайним сожалением заметил я, что Вы предполагаете во мне недостаток усердия. Примите, сделайте милость, мое оправдание. Не осмелился я взять на себя быть ходатаем по Вашему делу единственно потому, что опасался получить отказ, не в пору приступая с просьбой к Государю или министрам. Сношения мои с правительством подобны вешней погоде: поминутно то дождь, то солнце. А теперь нашла тучка… Вам угодно было спросить у меня совета насчет пути, по которому препроводить Вам к Государю просьбу о временном вспоможении: думаю, всего лучше и короче через А.Х. Бенкендорфа. Он человек снисходительный, благонамеренный и чуть ли не единственный вельможа, через которого нам доходят частные благодеяния Государя».

Зато сколько жизни и брызжущих эмоций в помеченном тем же днем письме Плетневу: «Теперь мрачные мысли мои рассеялись; приехал в деревню и отдыхаю. Около меня колера морбус. Знаешь ли что за зверь? того и гляди, что забежит он и в Болдино, да всех нас перекусает – того и гляди, что к дяде Василью отправлюсь, а ты и пиши мою биографию. Бедный дядя Василий! знаешь ли его последние слова? приезжаю к нему, нахожу его в забытьи, очнувшись, он узнал меня, погоревал, потом, помолчав: как скучны статьи Катенина! и более ни слова. Каково? вот что значит умереть честным воином, на щите, le cri de guerre à la bouche! (фр. С боевым кличем на устах! – В.Н.). Ты не можешь вообразить, как весело удрать от невесты, да и засесть стихи писать. Жена не то, что невеста. Куда! Жена свой брат. При ней пиши сколько хочешь. А невеста пуще цензора Щеглова, язык и руки связывает… Сегодня от своей получил я премиленькое письмо; обещает выйти за меня и без приданого. Приданое не уйдет. Зовет меня в Москву – я приеду не прежде месяца, а оттоле к тебе, моя радость…

Ах, милый мой! что за прелесть здешняя деревня! вообрази: степь да степь; соседей ни души; езди верхом сколько душе угодно. Пиши дома сколько вздумается, никто не помешает. Уж я тебе наготовлю всячины, и прозы и стихов».

Теперь Пушкина не остановишь! «Одинокая осень в Болдине была одной из самых царственных страниц в блистательной творческой жизни Пушкина… Русский язык, со всеми своими богатствами, был ему подвластен, как никому. Слова сами бежали ему навстречу». Чем объяснить «феномен Болдина»? Попыток объяснения было много.

Академик Дмитрий Сергеевич Лихачев в одном интервью нашел любопытный образ: «Знаете, это поезд идет, идет, а потом останавливается. Останавливается он на станции, и все спешат в буфет. Так вот остановка в жизни гениального человека – это остановка, позволяющая ему творить так, как он хочет. В Петербурге и в Москве он все-таки творил в какой-то мере по заданию – по заданию мгновения, по заданию потребности своих родных, знакомых и самого себя.

А в Болдине он был окружен кордонами. Он был окружен карантином. И поэтому было такое внутреннее напряжение – шаровая молния».

«Обычный осенний творческий "запой", по признанию Пушкина, случался у него, во-первых, раз в году, а во-вторых, в течение двух-трех недель, не более, редко – месяц…

Болдинская осень словно осуществила в искусстве заветную мечту – удержать мгновение бушующей пламенем стихии, продлить его. Невероятно сконцентрированная творческая энергия, составляющая феномен Болдинской осени, существовала три месяца!», - пишет Фортунатов. Болдинские три месяца – «это не просто время и местопребывание в пору, когда хорошо работается, а очень напряженное, нервное состояние поэта».

«Настроение Пушкина противоречиво: то он рад тому, что убежал от жизни, то снова скучает по ней. Эта непрерывная смена намерений и создает необходимый ритм письма. У человека-мира два полюса: склонность к уединению и общительность. Напряжение между ними – источник творения. Той осенью оно достигло максимума – в этом возможное объяснение болдинского прорыва», - пишет современный пушкинист Владимир Иванович Новиков.

«Вся болдинская лирика Пушкина, его драматургия и даже его проза замешаны на беспокойстве, достигающем порой трагических высот, - подчеркивал выдающийся нижегородский литературовед Всеволод Алексеевич Грехнев. - Душевное спокойствие и гармония – не точка исхода в болдинском творчестве Пушкина, но его цель, обретаемая (именно обретаемая – не обретенная) в творческих муках».

Возможно, были и более прозаические объяснения. После потрясений Пушкину требовалась трудотерапия. Перо и лист бумаги помогали прийти в себя, собраться и задышать полной грудью.

И повышенное чувство ответственности. Писательством Пушкин зарабатывал на жизнь. Он спешил создать задел текстов, понимая, что в столице после свадьбы много писать не получится. Пушкин пытается обеспечить финансовую подушку безопасности, выскочить наконец из постоянной долговой ловушки.

И, конечно, Пушкин просто исполнял свою Миссию, которую назвал еще в «Пророке»: «Глаголом жечь сердца людей».

Это духовное состояние, которое китайцы и японцы могли бы определить как дзен – полная отрешенная сосредоточенность разума, души, тела и воли.

Полная концентрация. Пушкин подробно опишет свой болдинский распорядок в письме Наталье Николаевне в 1833 году, но тремя года ранее он вряд ли был другим. Подъем в семь, работа до трех – в кровати или на канапе. После восьмичасового творчества скачка «верхом в степи» или многокилометровая прогулка. И разминаясь физически, он продолжает генерировать новые идеи, чеканить строфы и фразы. В пять – всегда ванна. Заметим, чаще всего холодная, нередко со льдом. «Потом обедаю картофелем, да гречневой кашей. До девяти читаю». Без чтения трудно вытеснить из головы собственные мысли, которые не дадут заснуть, мысли чужие, напротив, могут быть весьма усыпляющими.

Нельзя сказать, что перо Пушкина летало, с размаху рождая шедевры. Сплошь перемаранные черновики говорят и о муках творчества, и о переизбытке образов и мыслей, о непрерывном звучании стихов. Первый измаранный, с трудом читаемый черновик обычно переписывался им набело. Этот второй вариант очень скоро утрачивал свой чистый вид и превращался во второй черновик. Только после работы над вторым черновиком стихотворение переписывалось и принимало окончательный вид. Однако для некоторых произведений и третья редакция не являлась последней. Эти три-четыре стадии работы над стихами нередко сильно разнесены по времени. «Пушкин бережно хранил все свои рукописи, черновые наброски, планы и заметки и нередко возвращался к старым черновикам и превращал их в то, что шло в печать. Черновые рукописи его прозы - художественных, критических работ и даже писем - также покрыты густой сетью исправлений».

О внелитературных занятиях Пушкина в ту осень известно немного. Звездин расспрашивал болдинских старожилов, но узнал только это: «Один из них, столетний старик Михей Иванович Сивохин, хорошо помнит, что курчавый барин, Александр Сергеевич, каждый день ездил верхом в соседние Казаринские кусты и в Кистеневскую рощу и записывал "какие местам звания, какие леса, какие травы растут"; каждый день, по словам Сивохина, барину готовили кадушку теплой воды; это была импровизированная ванна».

Гроссман уверял, что Пушкин посвящал время этнографическим изысканиям: «В Болдине, как и на юге, и в Михайловском, Пушкин остается поэтом-этнографом: к песням о Разине, к свадебным и похоронным мотивам Псковского края он присоединяет напевные сказания средневолжского бассейна. В Казаринских кустах, на «Поганом конце» Болдина, на Кривулице своего опального сельца, в чащах Лучинника и Осинника он неизменно прислушивается к народному говору, запоминает своеобразные местные приветствия, отмечает особенности горюхинского языка, "исполненного сокращениями и усечениями", записывает крестьянские стихи, изучает кистеневский фольклор, идущий, по его определению, от солдат-писателей и боярских слуг». Подтверждение словам Гроссмана находим в пушкинских записях, сделанных в Болдине. Например, «изучение старинных песен, сказок и т. п. необходимо для совершенного знания свойств русского языка. Критики наши напрасно ими презирают». Или - «разговорный язык простого народа (не читающего иностранных книг и, слава богу, не выражающего, как мы, своих мыслей на французском языке) достоин также глубочайших исследований».

Пушкин изредка навещал соседние имения в селах Черновском и Апраксине. В семье Новосильцевой сохранились воспоминания о неоднократном посещении Пушкиным принадлежавшего ей села Апраксина. Т. Толычева (Е.В. Новосильцева) написала: «Имение, где Пушкин жил в Нижнем, находится в нескольких верстах от села Апраксина, принадлежавшего семейству Новосильцевых, которых поэт очень любил, в особенности хозяйку дома, милую и добрую старушку. Она его часто журила за его суеверие, которое доходило, действительно, до невероятной степени. Г-жа Новосильцева праздновала свои именины, и Пушкин обещал приехать к обеду, но его долго ждали напрасно и решились, наконец, сесть за стол без него. Подавали уже шампанское, когда он явился, подошел к имениннице и стал перед ней на колени: "Наталья Алексеевна, - сказал он, - не сердитесь на меня: я выехал из дома и был уже недалеко отсюда, когда проклятый заяц пробежал поперек дороги. Ведь вы знаете, что я юродивый: вернулся домой, вышел из коляски, а потом сел в нее опять и приехал, чтобы вы меня выдрали за уши"».

Желая видеть прославленного поэта, в Болдино более чем за 50 верст приезжает Астафьев, брат хозяйки имения Н.А. Новосильцевой, участник Отечественной войны, любитель поэзии. Астафьев был лично знаком с дядей Пушкина Василием Львовичем, встречался с ним в Нижнем Новгороде, где тот вписал в его альбом свои стихотворения. Захватив с собой альбом, он в ноябре приезжал в Болдино. Свидетельством их встречи осталось вписанное Пушкиным в альбом стихотворение Державина «Река времен в своем стремленьи». Вот и все. Пушкин нацелен на работу.

Результат был потрясающим. «Анна Керн говорила, что по-настоящему Пушкин любил только свою Музу, - замечала Тыркова. - В Болдине он с юношеским упоением бросился ей навстречу. Может быть, никогда в жизни не был он так счастлив, как в этой глуши, где никто и ничто не стояло между ним и вдохновением. Никогда не оставался Пушкин так долго в таком полном, таком сосредоточенном одиночестве. Точно судьба нарочно подняла его на гребень, откуда он мог оглянуться на прошлое, претворить в художественные образы чувства и мысли, накопленные в его бурной и страстной жизни… Свои глубокие мысли, свои слова щедро роздал он своим героям и героиням… В его голове одновременно уживались, нарождались самые разнообразные напевы, мелодии, размеры, ритмы. Лирические стихотворения, короткие драмы, исторические поэмы, шутливая повесть в стихах, главы Онегина, прозаические рассказы, первые им написанные… Пушкин переходил из страны в страну, от одного характера к другому, обозревал русскую историю, описывал человеческие страсти, то любовь, то скупость, то дерзкий вызов судьбе, то нежность, то мрачную зависть, передавал переходы, оттенки человеческих переживаний, героических, темных, возвышенных, радостных, глубоких, жалких».

Теперь уже Пушкин беспощадно расправляется с бесами из стихотворения «Бесы», одновременно работая над «Сказкой о попе и работнике его Балде» и начав «Повести Белкина».

Балда берет безоговорочный реванш у чертей:

Пишет сказку Пушкин явно для себя, не для печати, иначе не вывел бы вторым главным героем лицо духовного звания, смеяться над которыми было непозволительно (и Пушкин, как никто другой, знал об этом после расследования дела с «Гавриилиадой», когда его спасло только заступничество императора). Жуковский, чтобы опубликовать «Сказку о попе и работнике его Балде», в 1840 году лично заменит «поп толоконный лоб» на «купец Кузьма Остолоп».