Александр Михайлович Языков заехал в Болдино 26 сентября, всего на несколько часов, и звал Пушкина в Языково, на свою свадьбу. Поэт поблагодарил за приглашение, но не смог его принять – собирался вскоре возвращаться к семье. «Он мне показывал, - писал Языков, - историю Пугачева, несколько сказок в стихах, вроде Ершова, и историю рода Пушкиных». А Пушкин отправил с оказией письмо его брату - Николаю Языкову: «Я был обрадован в моем уединении приездом Александра Михайловича, который, к сожалению, пробыл у меня несколько часов. Блазнит он меня предложением ехать с ним в село Языково, быть свидетелем его свадьбы, обещаясь употребить меня с пользою – но мне невозможно – жена и дети…

Разговаривая о различных предметах, мы решили, что весьма не худо было бы мне приняться за альманах или паче за журнал, я и не прочь, но для того должен я быть уверен в Вашем содействии. Как думаете, сударь? Сами видите: шелкоперы нас одолевают. Пора, ей-ей пора дать им порядочный отпор. На днях отправляюсь в Петербург. Если вам будет досуг написать мне две строчки, адресуйте их на Дворцовую набережную, в дом Баташева – у Прачечного мосту. Александр Михайлович изволит спешить – и я кончаю письмо мое, поручая себя вашей благосклонности. Ваш богомолец А. Пушкин».

Пушкин действительно читал Языкову историю своего рода. В Болдине его вновь неодолимо потянуло к родным корням, к воспоминаниям о собственной жизни. Он начал писать то, что назвал «Начало новой автобиографии»: «Несколько раз принимался я за ежедневные записки и всегда отступался из лености; в 1821 году начал я свою биографию и несколько лет сряду занимался ею. В конце 1825 г., при открытии несчастного заговора, я принужден был сжечь сии записки. Они могли замешать многих и, может быть, умножить число жертв. Не могу не сожалеть о их потере; я в них говорил о людях, которые после сделались историческими лицами, с откровенностию дружбы или короткого знакомства. Теперь некоторая театральная торжественность их окружает и, вероятно, будет действовать на мой слог и образ мыслей. Зато буду осмотрительнее в своих показаниях, и если записки будут менее живы, то более достоверны.

Избрав себя лицом, около которого постараюсь собрать другие, более достойные замечания, скажу несколько слов о моем происхождении».

Пушкин теперь только добавляет детали к тем заметкам о предках, которые начал в Болдине в 1830 году. «Мы ведем свой род от прусского выходца Радши или Рачи (мужа честна, говорит летописец, то есть знатного, благородного, выехавшего в Россию во время княжества св. Александра Ярославича Невского. От него произошли Мусины, Бобрищевы, Мятлевы, Поводовы, Каменские, Бутурлины, Кологривовы, Шерефединовы и Товарковы. Имя предков моих встречается поминутно в нашей истории. В малом числе знатных родов, уцелевших от кровавых опал царя Ивана Васильевича Грозного, историограф именует и Пушкиных. Григорий Гаврилович Пушкин принадлежит к числу самых замечательных лиц в эпоху самозванцев. Другой Пушкин во время междуцарствия, начальствуя отдельным войском, один с Измайловым, по словам Карамзина, сделал честно свое дело. Четверо Пушкиных подписались под грамотою о избрании на царство Романовых, а один из них, окольничий Матвей Степанович, под соборным деянием об уничтожении местничества (что мало делает чести его характеру). При Петре I сын его, стольник Федор Матвеевич, уличен был в заговоре противу государя и казнен вместе с Цыклером и Соковниным. Прадед мой Александр Петрович был женат на меньшой дочери графа Головина, первого андреевского кавалера. Он умер весьма молод, в припадке сумасшествия зарезав свою жену, находившуюся в родах. Единственный сын его, Лев Александрович, служил в артиллерии и в 1762 году, во время возмущения, остался верен Петру III. Он был посажен в крепость и выпущен через два года. С тех пор он уже в службу не вступал и жил в Москве и в своих деревнях».

Потом поведал историю своего деда, человека «пылкого и жестокого», первая жена которого, как мы знаем, умерла на соломе, заключенная им в домашнюю тюрьму за связь с французом. «Все это знаю я довольно темно, - замечал Пушкин. - Отец мой никогда не говорит о странностях деда, а старые слуги давно перемерли».

Затем он перешел к родословной матери. «Дед ее был негр, сын владетельного князька. Русский посланник в Константинополе как-то достал его из сераля, где содержался он аманатом, и отослал его Петру Первому вместе с двумя другими арапчатами. Государь крестил маленького Ибрагима в Вильне, в 1707 году, с польской королевою, супругою Августа, и дал ему фамилию Ганибал. В крещении наименован он был Петром; но как он плакал и не хотел носить нового имени, то до самой смерти назывался Абрамом. Старший брат его приезжал в Петербург, предлагая за него выкуп. Но Петр оставил при себе своего крестника. До 1716 году Ганибал находился неотлучно при особе государя, спал в его токарне, сопровождал его во всех походах; потом послан был в Париж, где несколько времени обучался в военном училище, вступил во французскую службу, во время испанской войны был в голову ранен в одном подземном сражении (сказано в рукописной его биографии) и возвратился в Париж, где долгое время жил в рассеянии большого света. Петр I неоднократно призывал его к себе, но Ганибал не торопился, отговариваясь под разными предлогами. Наконец Государь написал ему, что он неволить его не намерен, что предоставляет его доброй воле возвратиться в Россию или остаться во Франции, но что, во всяком случае, он никогда не оставит прежнего своего питомца. Тронутый Ганибал немедленно отправился в Петербург. Государь выехал к нему навстречу и благословил образом Петра и Павла, который хранился у его сыновей, но которого я не мог уж отыскать. Государь пожаловал Ганибала в бомбардирскую роту Преображенского полка капитан-лейтенантом. Известно, что сам Петр был ее капитаном. Это было в 1722 году.

После смерти Петра Великого судьба его переменилась. Меншиков, опасаясь его влияния на императора Петра II, нашел способ удалить его от двора. Ганибал был переименован в майоры Тобольского гарнизона и послан в Сибирь с препоручением измерить Китайскую стену. Ганибал пробыл там несколько времени, соскучился и самовольно возвратился в Петербург, узнав о падении Меншикова и надеясь на покровительство князей Долгоруких, с которыми был он связан. Судьба Долгоруких известна. Миних спас Ганибала, отправя его тайно в ревельскую деревню, где и жил он около десяти лет в поминутном беспокойстве. До самой кончины своей он не мог без трепета слышать звон колокольчика. Когда императрица Елисавета взошла на престол, тогда Ганибал написал ей евангельские слова: «Помяни мя, егда приидеши во царствие свое». Елисавета тотчас призвала его ко двору, произвела его в бригадиры и вскоре потом в генерал-майоры и в генерал-аншефы, пожаловала ему несколько деревень в губерниях Псковской и Петербургской… При Петре III вышел он в отставку и умер философом (говорит его немецкий биограф) в 1781 году, на 93 году своей жизни. Он написал было свои записки на французском языке, но в припадке панического страха, коему был подвержен, велел их при себе сжечь вместе с другими драгоценными бумагами».

В семейственной жизни, замечал Пушкин, его прадед Ганибал был несчастлив. «Первая жена его, красавица, родом гречанка, родила ему белую дочь. Он с нею развелся и принудил ее постричься в Тихвинском монастыре, а дочь ее Поликсену оставил при себе, дал ей тщательное воспитание, богатое приданое, но никогда не пускал ее себе на глаза. Вторая жена его, Христина-Регина фон Шеберх, вышла за него в бытность его в Ревеле обер-комендантом и родила ему множество черных детей обоего пола».

Одним из них был и дед поэта. Он «служил во флоте и женился на Марье Алексеевне Пушкиной, дочери тамбовского воеводы, родного брата деду отца моего (который доводится внучатым братом моей матери). И сей брак был несчастлив. Ревность жены и непостоянство мужа были причиною неудовольствий и ссор, которые кончились разводом. Африканский характер моего деда, пылкие страсти, соединенные с ужасным легкомыслием, вовлекли его в удивительные заблуждения. Он женился на другой жене, представя фальшивое свидетельство о смерти первой. Бабушка принуждена была подать просьбу на имя императрицы, которая с живостию вмешалась в это дело. Новый брак деда моего объявлен был незаконным, бабушке моей возвращена трехлетняя ее дочь, а дедушка послан на службу в Черноморский флот. Тридцать лет они жили розно. Дед мой умер в 1807 году, в своей псковской деревне, от следствий невоздержанной жизни. Одиннадцать лет после того бабушка скончалась в той же деревне. Смерть соединила их. Они покоятся друг подле друга в Святогорском монастыре».

Очевидно, что Пушкин задумал большую автобиографическую работу, по сути – мемуары. Это явствует и из его «Программы записок» - очень детального перечня тех жизненных вех, которые он намеревался осветить. Увы, но почти ничего из намеченного Пушкин так и не напишет…

В конце сентября Пушкин завершил повесть «Кирджали» - о человеке, которого видел в Кишиневе или слышал о нем.

О Кирджали Пушкин узнал от чиновника канцелярии генерала Инзова по фамилии Лекс. Писать повесть Александр Сергеевич начал еще в 1828 году, но затем бросил. В 1834 году он встретился с Лексом в Петербурге и, похоже, эта встреча и дополнительная информация о главном герое подвигли Пушкина завершить задуманное.

Кирджали, что на турецком означает «витязь» или «молодец», был легендарным бандитом и отпетым головорезом. Во время греческого восстания 1821 года против турецкого ига он примкнул к бойцам освободительной армии, но был ранен в неравном бою. «Вообразите себе семьсот человек арнаутов, албанцев, греков, булгар и всякого сброду, не имеющих понятия о военном искусстве и отступающих в виду пятнадцати тысяч турецкой конницы». Кирджали спасся на российской территории. Турки потребовали его выдачи, и наши власти на это пошли.

«Кирджали, привезенный в Яссы, представлен был паше, который присудил его быть посажену на кол… Невольника стерегли семеро турок (люди простые и в душе такие же разбойники, как и Кирджали); они уважали его и с жадностию, общею всему Востоку, слушали его чудные рассказы». Такую охрану несложно было уговорить отправиться вместе с заключенным на поиски клада, якобы зарытого им в степи. А потом от этой охраны ускользнуть и продолжить свою разбойничью деятельность.

Повесть напечатают в «Библиотеке для чтения» в том же году.

Обычно пушкинисты третью болдинскую осень либо не замечают, либо проходят скороговоркой. Но ведь и она была весьма насыщена талантливыми жемчужинами, хоть и продолжалась менее трех недель, наполненных и далекими от творчества проблемами.

«Мечтая об отставке, Пушкин рассчитывал, что ему будет легче управлять имением и распутывать отцовские долги, живя в деревне, - писала помещица со стажем Тыркова-Вильямс. - Это уже была иллюзия. Ни навыков, ни инстинктов помещичьих у него не было. Он это почувствовал в Болдине».

Вслед за болдинскими крестьянами начали жаловаться и кистеневские. Они были недовольны своим старостой Петровым, который ладил с Калашниковым. «Просим вас, сделайте порядок, мы все пришли в упадок»,— писали кистеневцы, утверждая, что по милости Петрова «многие пошли по миру», что еще в прошлом году они пытались жаловаться на него, но, узнав об этом, Петров «высек нас всех тяжелым наказанием и не велит нам ничего доказывать». Петров оправдывался тем, что «которые крестьяне беспокоили вас просьбой на меня... они самые плуты бунтовщики», что в упадок они пришли от пьянства, «за что я их неоднократно при сходке мирской наказывал розгами» и ни в чем другом не повинен. Пушкин съездил в Кистеневку и приказал отстранить Петрова от исполнения его обязанностей.

Как и Калашникова. В последние дни пребывания в Болдине Пушкин огласил свою непреклонную волю: отныне всей полнотой власти в имении наделялся Иосиф Пеньковский. Михайле надлежало сдать ему все бумаги по управлению пушкинской частью деревни Кистенево. В приватной беседе с Иосифом Матвеевичем Пушкин оговорил «ординарий» и размеры его жалованья – «в год одна тысяча рублей ходячей монетой». Но и отставленному Калашникову Пушкин положил «на пропитание» приличную сумму – 200 рублей ежегодно.

Первого октября (похоже, точно не установлено) Пушкин в последний раз покинул Болдино и взял курс на Москву. Но Нижегородская губерния его не отпускала. Звездин записал со слов Ф.К. Раевского, сына К.С. Раевского: «Пушкин выезжал из Болдина на тяжелой карете, на тройке лошадей. Его провожала дворня и духовенство, которым предлагалось угощение в доме. В последний отъезд из Болдина имел место такой случай. Когда лошади спустились с горы и вбежали на мост, перекинутый через речку, - ветхий мост не выдержал тяжести и опрокинулся, но Пушкин отделался благополучно. Сейчас же он вернулся пешим домой, где еще застал за веселой беседой и закуской провожавших его, и попросил причт отслужить благодарственный молебен».



Пеньковский 15 октября доложил, что «от Михаил Иванова принял отчеты… Имею честь донести, в селе Кистеневке в вашей части по приказанию вашему отрешен от должности бывший бурмистр Петр Петров… В селе Болдине и селе Кистеневе все благополучно». Калашниковым оставалось только смириться со своей судьбой.

Пушкин возвратился в Петербург 18 октября. Но болдинские дела его не оставляли. 10 ноября он писал Пеньковскому: «Долг мой в Опекунский совет я заплачу сам, а из доходов Болдина не должно тратить ни копейки. Что касается до 1270, требуемых за просрочку батюшкинова долга, то если сможете найти такую сумму, то заплатите. – Доверенность посылаю к Вам на следующей почте. Вы хорошо сделали, что до сих пор не приступили к продаже хлеба. Невозможно, чтобы цены не возвысились. К счастью, могу еще подождать».

А затем из столицы, как и обещал Пушкин, в Болдино поступила слаженная в 1-м департаменте Санкт-Петербургской палаты гражданского суда доверенность «белорусскому дворянину» Иосифу Матвеевичу Пеньковскому, датированная 20 ноября 1934 года: «По доверенности отца моего, статского советника Сергея Львовича Пушкина, имею я в своем ведении в Нижегородской губернии в селе Болдине по восьмой ревизии 563 души, а в сельце Кистеневе в Сергачевском уезде 274 души да сверх того в том же сельце Кистеневе 220 душ, собственно мне принадлежащих. По случаю пребывания моего в Санкт-Петербурге прошу Вас оное имение принять в полное Ваше распоряжение и управление, и буде случатся по оному дела, то следующие прошения, объявления и всякого роду бумаги от имени моего за Вашим рукоприкладством во все присутственные места, также и частным лицам, подавать, по тем делам выписки, экстракты и решения выслушивать, удовольствия и неудовольствие подписывать, на апелляции в высшие присутственные места, со взносом апелляционных денег, подавать; крестьян от обид и притеснений защищать, для работ и промыслов, по вашему рассуждению, отпускать, с законными видами, также и дворовых отпускать по паспортам с наложением оброка…

Словом, прошу Вас в оном имении распоряжаться как бы я сам, высылая доходы на мое имя, что же Вы к приращению доходов и к улучшению имения учините, впредь во всем Вам верю и впредь спорить и прекословить не буду.

Двора Его Императорского Величества камер-юнкер титулярный советник

Александр Сергеев сын Пушкин».

К этому времени в типографии Сперанского был напечатан тираж «Пугачева». 23 ноября Пушкин пишет Бенкендорфу: «"История Пугачевского бунта" отпечатана, и для выпуска оной в свет ожидал я разрешения Вашего сиятельства; между тем позвольте обеспокоить Вас еще одною покорнейшею просьбою: я желал бы иметь счастие представить первый экземпляр книги Государю Императору, присовокупив к ней некоторые замечания, которые не решился я напечатать, но которые могут быть интересны для Его Величества. Осмеливаюсь прибегнуть к Вашему сиятельству для получения на то позволения».

Без Николая I вопрос не решался, а он был в отъезде, в том числе посещал Нижний Новгород. Запись в дневнике Пушкина 5 декабря: «В Нижнем Новгороде царь был очень суров и встретил дворянство очень немилостиво. Оно перетрусилось и не знало за что (ни я)».

Получить тираж «Пугачева» оказалось не так просто. 17 декабря Пушкин опять беспокоил Бенкендорфа для преодоления бюрократических рогаток: «Я в отчаянии от необходимости вновь докучать Вашему Сиятельству, что г. Сперанский только что сообщил мне, что так как история Пугачевского бунта отпечатана в его отделении по повелению Его Величества Государя Императора, то ему невозможно выдать издание (без высочайшего на то соизволения). Умоляю Ваше Сиятельство извинить меня и устранить это затруднение». Так что из типографии Пушкин получал свои книги высочайшим решением…

Судьба рожденного в Болдине «Пугачева» была непростой, он не принес Пушкину ожидавшихся лавров и дивидендов. 29 января 1835 года он сообщал Нащокину: «Ты видел, вероятно, Пугачева и надеюсь, что его не купил. Я храню для тебя особый экземпляр. Каково время? Пугачев сделался добрым исправным плательщиком оброка, Емелька Пугачев оброчный мой мужик! Денег он мне принес довольно, но как около двух лет жил я в долг, то ничего и не остается у меня за пазухой, а все идет на расплату». А вот февральская запись в дневнике: «В публике очень бранят моего "Пугачева", а что хуже – не покупают. Уваров большой подлец. Он кричит о моей книге как о возмутительном сочинении. Его клеврет Дундуков (дурак и бардаш) преследует меня своим ценсурным комитетом. Он не соглашается, чтобы я печатал свои сочинения с одного согласия Государя. Царь любит, да псарь не любит».

Посылая экземпляр «Пугачева» И.И. Дмитриеву, он 26 апреля писал: «Его побранивают, и поделом: я писал его для себя, не думая, что мог напечатать, и старался только об одном ясном изложении происшествий, довольно запутанных. Читатели любят анекдоты, черты местности и пр.; а я все это отбросил в примечания. Что касается до тех мыслителей, которые негодуют на меня за то, что Пугачев представлен у меня Емелькой Пугачевым, а не Байроновым Ларою, то охотно отсылаю их к г. Полевому, который, вероятно, за сходную цену, возьмется идеализировать это лицо по самому последнему фасону».