Оценка этого назначения Николая I различается у разных авторов диаметрально и зависит почти исключительно от отношения к личности самого императора.

Подавляющее большинство пушкинистов к почитателям Николая I не относятся и считают, что назначением на столь незначительную придворную должность Николай Павлович желал унизить Пушкина, лишить свободы и заставить его приводить жену на императорские балы. Действительно, это был низший чин в придворной иерархии. Камер-юнкерские чины присваивались обычно дворянам в молодых летах. Такой карьерный скачок (грубо говоря, от лейтенанта к капитану) не был предметом мечтаний Пушкина. Многие его сверстники, тянувшие лямку государственной и военной службы, были уже в генеральских чинах. «Пожалование было оскорбительно для Пушкина и потому, что по возрасту ему было поздно его получать, и потому, что звание связывали с желанием видеть Наталью Николаевну при дворе», - считает, например, Тархова. А главный редактор журнала «Звезда» Яков Аркадьевич Гордин видел еще более глубокий замысел императора: «Претензии Пушкина на роль руководителя общественного мнения были для него неприемлемы. Одним движением он все ставил на место. Камер-юнкер не мог быть духовным вождем России».

Авторы, Николю I симпатизирующие, напротив видят в повышении Пушкина порыв благородной императорской души. «Пушкин ничего не просил, а Царь руководствовался самыми наилучшими намерениями, - уверяет Боханов. - Во-первых, Пушкин получал придворное звание и определенный социальный статус. Во-вторых, он теперь имел право бывать на придворных балах и маскарадах без особого приглашения. Ну и, наконец, придворное звание было сопряжено с получением материального вознаграждения, что в его положении было совсем не лишним».

Что ж, справедливости ради следует заметить, что на более высокий придворный чин Пушкин, никогда не утруждавший себя даже той работой на госслужбе, за которую получал жалование, рассчитывать не мог.

Фортунатов напоминал о служебной карьере Пушкина: «В 1824 году он вообще был уволен со службы и отправлен в отставку. Место и оклад ему (в 6 тысяч рублей годовых) установил уже Николай I, поддержав поэта в минуту труднейших материальных забот и оставив его к тому же свободным от необходимости тянуть чиновничью лямку. Служебные неурядицы словно преследовали его, но это был не просто рок или враждебные обстоятельства, а его собственный выбор. Он уже при выпуске из Лицея оказался задет чиновничьей субординацией.

Будущий гений не был в числе первых лицеистов и потому получил чин коллежского секретаря – одна из низших ступеней Табели о рангах. Его удачливые и предусмотрительные друзья имели более высокий чин, а стало быть, и выше жалованье. Он же равнодушно относился к служебной карьере. Поэт довольствовался тем, что был поэтом, а так как он был первым поэтом России и слава его уже в молодые годы была велика, то это приносило ему хоть и неверный, но все-таки доход. Он может сказать: "Не властны мы в судьбе своей", - но ведь это именно он сам, и очень рано, определил свой путь».

С формальной точки зрения претендовать на звание камергера Пушкин не мог. «Служебный класс Пушкина, согласно Табели о рангах – 9-й класс, - не давал права на более высокое придворное звание (камергера), для чего нужно было иметь как минимум 6-й класс, - замечал Аринштейн. - Исключений из этого правила не делалось, и встречающиеся рассуждения, что Пушкину дали якобы заниженное придворное звание, неосновательны».

Полагаю, император вовсе не собирался унизить Пушкина, он был уверен, что делает ему приятное и полезное. Но при этом Николай Павлович не был лишен эгоистических мотивов: он желал иметь первое перо, самого знаменитого писателя страны при своей особе, как и его красавицу-супругу на своих блестящих балах. Был и политический мотив, связанный с желательностью держать Пушкина, полного доверия к которому не было, на более коротком поводке.

Что же касается самого Пушкина, для него перспектива в 34 года начинать придворную карьеру вовсе не казалась вдохновляющей. О том, что император назавтра подпишет соответствующий указ, Пушкину стало известно 30 декабря на балу у графа Алексея Орлова. Из рассказа присутствовавшего на балу Льва Пушкина в записи Я.П. Полонского: «Это взбесило его до такой степени, что друзья его должны были отвести его к кабинет графа и там всячески успокаивать». Вот что поведал Нащокин на этот счет П.И. Бартеневу: «Но друзья, Вельгорский Жуковский, должны были обливать водою нового камер-юнкера: до того он был взволнован этим пожалованием! Если б не они, он, будучи вне себя, разгоревшись, с пылающим лицом, хотел идти во дворец и наговорить грубостей самому царю».

Но что-либо сделать в этой ситуации Пушкин все равно не мог. Указ вышел 31 декабря: «Служащих в Министерстве иностранных дел, коллежского асессора Николая Ремера и титулярного советника Александра Пушкина, Всемилостивейше пожаловали Мы в звание камер-юнкеров Двора нашего. Николай».

Очевидно, что воспоминания слегка преувеличивают остроту негативной реакции Пушкина на такой карьерный рост. Во всяком случае, его запись в дневнике от 1 января хоть и язвительна, но все же довольно спокойна: «Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры (что довольно неприлично моим летам). Но двору хотелось, чтобы Наталья Николаевна танцевала в Аничкове. Так я же сделаюсь русским Dangeau^».

Данжо - французский придворный, за которого Людовик XIV выдал замуж одну из фрейлин, ему нравившихся, и ставший летописцем дворцовых интриг.

И дальше в дневнике: «Меня спрашивали, доволен ли я своим камер-юнкерством? Доволен, потому что Государь имел намерение отличить меня, а не сделать смешным, - а по мне хоть в камер-пажи, только бы не заставили меня учиться французским вокабулам и арифметике.

Встретил Новый год у Натальи Кирилловны Загряжской. Разговор со Сперанским о Пугачеве, о собрании законов, о первом времени царствования Александра, о Ермолове etc.».

Но вот дневниковая запись от 7 января: «Государь сказал княгине Вяземской: "Я надеюсь, что Пушкин принял по-хорошему свое назначение. До сих пор он сдержал мне слово, и я был доволен им" и т.д. и т.д. Великий князь намедни поздравил меня в театре: - Покорнейше благодарю, Ваше Высочество; до сих пор все надо мною смеялись, вы первый меня поздравили».

Надежда Осиповна Пушкина писала дочери 26 января: «Александр, к большому удовольствию жены, сделан камер-юнкером. Представление ее ко двору, в среду, 17-го числа увенчалось большим успехом. Участвует во всех балах. Только о ней и говорят; на бале у Бобринской Император танцевал с ней французскую кадриль и за ужином сидел возле нее. Говорят, что на балу в Аничковом Дворце она была положительно очаровательна. Натали всегда прекрасна, элегантна; везде празднуют ее появление. Возвращается с вечеров в четыре или пять утра, обедает в восемь часов вечера; встав из-за стола переодевается и опять уезжает… И вот наш Александр превратился в камер-юнкера, никогда того не думав; он, которому хотелось на несколько месяцев уехать с женой в деревню в надежде сберечь средства, видит себя вовлеченным в расходы». Как видим, мать подтверждает наличие у Пушкина планов обосноваться в Болдине.

Не обошел вниманием этот бал в своем дневнике и сам Пушкин, записав 17 января: «Бал у гр. Бобринского, один из самых блистательных. Государь мне о моем камер-юнкерстве не говорил, а я не благодарил его. Говоря мне о "Пугачеве", он сказал мне: "Жаль, что я не знал, что ты о нем пишешь; я бы тебя познакомил с его сестрицей, которая тому три недели умерла в крепости Эрлингфосской" (с 1774-го году). Правда, она жила на свободе в предместии, но далеко от своей донской станицы, на чужой, холодной стороне. Государыня спросила меня, куда ездил я летом. Узнав, что в Оренбург, осведомилась о Петровском с большим добродушием». Обратим внимание, что Пушкин не заговорил о камер-юнкерстве, а значит, не поблагодарил за повышение, что император мог от него ожидать.

Постепенно, похоже, Пушкин свыкся или смирился со своим новым статусом. Е.Н Карамзина, дочь историка, которая очень хорошо относилась к Пушкину, писала И.И. Дмитриеву 20 января: «Пушкин крепко боялся дурных шуток над его неожиданным камер-юнкерством, но теперь успокоился, ездит по балам и наслаждается торжественной красотой жены, которая, несмотря на блестящие успехи в свете, часто преискренно страдает мученьями ревности, потому что посредственная красота и посредственный ум других женщин не перестают кружить поэтическую голову ее мужа».

Двадцать шестого января Пушкин в дневнике описывает свои приключения, последовавшие за представление жены ко двору: «В прошедший вторник зван я был в Аничков. Приехал в мундире. Мне сказали, что гости во фраках. Я уехал, оставя Наталью Николаевну, и, переодевшись, отправился на вечер к С.В. Салтыкову. Государь был недоволен и несколько раз принимался говорить обо мне (по-французски): "Он мог бы дать себе труд съездить надеть фрак и возвратиться. Попеняйте ему". Похожая история происходит в четверг, когда царь спрашивает у Натальи Николаевны: "Из-за сапог или из-за пуговиц ваш муж не явился в последний раз?"»

Пушкин фиксирует эти разговоры беспристрастно-протокольно. Но его «ошибки» относительно дворцового дресс-кода не совсем случайны, о чем император догадывается.

И 26 января в дневнике поэта появляется запись: «Барон д'Антес и маркиз де Пина, два шуана, будут приняты в гвардию прямо офицерами. Гвардия ропщет». В Петербурге появился человек, который убьет Пушкина. «Шуанами» называли сначала участников Вандейского восстания 1793 года в поддержку свергнутой монархии, потом роялистов 1832 года, объединившихся вокруг герцогини Беррийской – невестки свергнутого в ходе Французской революции 1830 года Карла Х.

От Жуковского 29 января Пушкину пришло приглашение на следующий день к 8 часам явиться к нему на именины с супругою, «грациозною, стройносозданною, богинеобразною, мадонистою». С приглашением пришло и нечто более ценное: прочитанная и одобренная Николаем I рукопись пяти первых глав «Истории Пугачева». Император оставил в ней 23 собственноручных замечания, в основном касавшихся смягчения отдельных характеристик и эпитетов в отношении действий правительственных войск. Ему также не понравилось, что Пугачев был назван «славным мятежником». Внутреннего протеста у Пушкина эти замечания не вызвали. Что ж, почти месяц работы в Болдине прошел недаром.

В воскресенье 11 февраля Пушкин в концертном зале Зимнего дворца представлялся императору в звании камер-юнкера. За час до начала церемонии Пушкин зашел к Бенкендорфу и передал для Николая вторую часть рукописи «История Пугачева». Осмелев, Пушкин попросил денег на издание «Пугачева». Он не мог уже издавать себя сам, как делал, пока был холостым. А кредитная история у Пушкина был настолько плачевной, что помочь ему можно было только на высшем уровне.

Бенкендорф рекомендовал Пушкину подготовить соответствующее прошение. Что тот и сделал, не забыв косвенно упомянуть о своих болдинских проблемах: «Представляя Его Величеству том II Пугачева, приемлю смелость обратиться к Вашему сиятельству по поводу обстоятельств, меня касающихся, и прибегнуть к Вашей обычной благосклонности. Разрешая напечатание этого труда, Его Величество обеспечил мое благосостояние. Сумма, которую я мог бы за него выручить, даст мне возможность принять наследство, от которого я вынужден был отказаться за отсутствием сорока тысяч рублей, не достававших мне. Этот труд мне их доставит, если я сам буду его издателем, не прибегая к услугам книгопродавца – 15 000 было бы мне достаточно.

У меня две просьбы: первая – чтобы мне разрешили отпечатать мое сочинение за мой счет в той типографии, которая подведомственна г-ну Сперанскому, - единственной, где, я уверен, меня не обманут; вторая – получить в виде займа на два года 15 000 – сумму, которая даст мне возможность посвятить изданию все необходимое время и старание. У меня нет другого права на испрашиваемую мною милость, кроме тех благодеяний, которые я уже получил и которые придают мне смелость и уверенность снова к ним прибегнуть».

26 февраля Пушкин был вновь принят Бенкендорфом, который утром побывал с докладом у императора: просьба о выдаче займа и о печатании книги в типографии II Отделения, подведомственной Сперанскому, удовлетворена.

Пушкин 28 августа записывает в дневник: «Протекший месяц был довольно шумен, - множество балов, раутов, etc. Масленица. Государыня была больна и около двух недель не выезжала. Я представлялся. Государь позволил мне печатать "Пугачева", мне возвращена моя рукопись с замечаниями (очень дельными). В воскресение на бале, в концертной, Государь долго со мной разговаривал; он говорит очень хорошо, не смешивая обоих языков, не делая обыкновенных ошибок и употребляя настоящие выражения».

И вновь запись в дневнике 6 марта: «Царь дал взаймы 20 000 на напечатание "Пугачева". Спасибо». Речь шла не о «гранте» и не о спонсорстве, таких форм поддержки талантов еще не существовало. Как и просил Пушкин, это ссуда, которую предстояло вернуть в течение двух лет, причем с процентами. Позднее Бенкендорф, официально извещая Пушкина о выделении этих средств, напомнил: «При чем его Императорскому Величеству благоугодно было собственноручно написать вместо "История Пугачева", - "История Пугачевского бунта"». Смысл понятен: какая история может быть у бунтовщика?!

Но тогда же, 6 марта, Пушкин написал и другое: «Слава Богу! Масленица кончилась, а с нею и балы. Описание последнего дня масленицы (4-го марта) даст понятие и о прочих. Избранные званы были во дворец на бал утренний, к половине первого. Другие на вечерний, к половине девятого. Я приехал в 9. Танцевали мазурку, коей оканчивался утренний бал. Дамы съезжались, а те, которые званы были на вечер, завидовали утренним счастливцам… Все это кончилось тем, что жена моя выкинула. Вот до чего доплясались».

Мать поэта, радовавшаяся светским успехам невестки, сообщает о выкидыше дочери Ольге: «И вот она пластом лежит в постели после того, как прыгала всю зиму и, наконец, всю масленую, будучи два месяца брюхата». Винит тетку – фрейлину Загряжскую.

Это драматическое событие заметно выбило Пушкина из колеи и заставило заняться здоровьем потерявшей ребенка супруги.