Приехав в Москву 13 ноября, Пушкин останавливается у Нащокиных на Остоженке. Купил книгу Александра Николаевича Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву», которую прочтет по дороге в столицу.

В Москве – с 13 по 17 ноября - Пушкин почти никого не навещал (не потому ли, что был с бородой, которой хотел удивить домашних), только к Вере Александровне Нарской – своей невесте – Нащокин свозил друга. Она вспоминала: «В первое свое посещение Пушкин довольно долго просидел у нас и почти все время говорил со мной одной. Когда он уходил, мой жених, с улыбкой кивая на меня, спросил его:

- Ну что, позволяешь на ней жениться?

- Не позволяю, а приказываю! – ответил Пушкин».

Погостив в Первопрестольной, отправился в Петербург в компании брата Нарской, 17-летнего Льва Александровича (известного под прозвищем Леленька) и Гаврилы Калашникова в роли камердинера. Из столицы 24 ноября извещал Нащокина о своем путешествии: «Я совершил его благополучно. Леленька мне не мешал, он очень мил, то есть молчалив – все наши сношения ограничивались тем, что когда ночью он прилегал на мое плечо, то я отталкивал его локтем. Я привез его здрава и невредима – и как река еще не стала, а мостов уже нет, то я и отправил его ко Льву Сергеевичу, чем, вероятно, одолжил его. При выезде моем из Москвы Гаврила мой так был пьян и так меня взбесил, что я велел ему слезть с козел и оставил его на большой дороге в слезах и в истерике; но это все на меня не подействовало…

Дома нашел я все в порядке. Жена была на бале, я за нею поехал – и увез к себе, как улан уездную барышню с именин городничихи. Денежные мои обстоятельства без меня запутались, но я их думаю распутать».

Под вечер 22 ноября родители нашего героя приехали из Михайловского и остановились в гостинице «Париж» на Большой Морской. На следующее утро вместе с братом Львом, вернувшимся из Варшавы, Пушкин навестил их. «Александр воротился из Болдина за два дня до нашего приезда. Я нашел его похудевшим», - сообщит Сергей Львович дочери.

Помимо текущих новостей обсуждали и насущные вопросы, связанные с болдинским имением, в том числе проблему наследования части покойного Василия Львовича. Пушкин, еще не остывший от пребывания на нижегородской земле, смело предложил взять на себя управление всеми болдинскими владениями. «Отца видел, он очень рад моему предположению взять Болдино, - добавлял Пушкин в вышеупомянутом письме Нащокину. - Денег у него нет. Брат во фраке и очень благопристоен». С этого времени Пушкин действительно начал уделять большее внимание делам Болдина.

Вслед за Пушкиным в ноябре покинули Болдино еще два его обитателя. Павел Степанович Ключарев, получив от разбогатевшей Ольги пособие, поехал искать счастья в Москве и застрял там. Михайла же Калашников, получив задание перезаложить кистеневских крестьян Александра Сергеевича, направился сначала в Нижний Новгород, а оттуда тоже в Москву. «Управитель твой приехал, бумагу выправил, - сообщал Нащокин Пушкину в конце месяца, - а денег опять не дадут». Затем Калашников вернулся в Болдино, где застал жену Вассу при смерти, о чем писал Пушкину 19 декабря. В том же письме он передал хозяину и поклон от своей дочери.

Судя по многим свидетельствам, Пушкин в тот момент всерьез настраивается на то, что переселиться или хотя бы надолго поселиться в Болдине со всей своей семьей.

Между второй и третьей болдинской осенями прошел год. И весь это год болдинский шлейф воспоминаний, впечатлений, написанных, но не опубликованных работ, мыслей хорошо прослеживается по его письмам, поступкам, принятым решениям. А год был для Пушкина бурным и во многом роковым и переломным. Проследим его пунктирно, выделяя болдинскую составляющую.

В начале декабря Пушкин писал «Путешествие из Москвы в Петербург», которое стало прямым ответом Радищеву и его «Путешествию из Петербурга в Москву» с известными каждому школьнику описаниями бедствий русского крестьянства. Пушкин вовсе не отрицал, что бедствия были, как и в других странах. Но он счел Радищева «истинным представителем полупросвещения», а написанное им – просто карикатурой неудовлетворенного человека на Россию. При этом он взял на вооружение и свои впечатления о своих болдинских крепостных.

«Взгляните на русского крестьянина: есть ли и тень рабского уничижения в его поступи и речи? О его смелости и смышлености и говорить нечего. Переимчивость его известна. Проворство и ловкость удивительны. Путешественник ездит из края в край по России, не зная ни одного слова по-русски, и везде его понимают, исполняют его требования, заключают с ним условия. Никогда не встретите вы в нашем народе того, что французы называют un badaud (фр. ротозей. – В.Н.); никогда не заметите в нем ни грубого удивления, ни невежественного презрения к чужому. В России нет человека, который бы не имел своего собственного жилища. Нищий, уходя скитаться по миру, оставляет свою избу. Этого нет в чужих краях. Иметь корову везде в Европе есть знак роскоши; у нас не иметь коровы есть знак ужасной бедности. Наш крестьянин опрятен по привычке и по правилу: каждую субботу ходит он в баню; умывается по нескольку раз в день… Конечно: должны еще произойти великие перемены; но не должно торопить времени, и без того уже довольно деятельного».

В Петербурге Пушкин был в первую очередь озабочен тем, как распорядиться теми сокровищами, которые он привез из Болдина. У него появился хороший контракт. Смирдин наметил с нового года издавать «Библиотеку для чтения». Он наперед законтрактовал все стихи Пушкина по червонцу за строчку. За небольшого «Гусара» (украинская вдовушка, с которой сожительствует бывалый гусар, оказывается ведьмой на кочерге) заплатил 1000 рублей. За «Медного всадника» Пушкин рассчитывал получить не менее 15 тысяч рублей, которые были ему далеко не лишними.

Но написанному в Болдине предстояло одобрение на высшем уровне, коль скоро император еще при первой их встрече в 1926 году милостиво взял на себя роль личного цензора поэта. Пушкин крупным и четким почерком переписал «Медного всадника» набело – на 11-ти двойных листах лучшей бумаги гончаровской фабрики – и 6 декабря отправил Бенкендорфу вместе с письмом: «Осмеливаюсь препроводить Вашему сиятельству стихотворение, которое желал бы я напечатать, и при сем случае просить вас о разрешении для меня важном. Книгопродавец Смирдин издает журнал, в коем просил меня участвовать. Я могу согласиться только в том случае, когда он возьмется мои сочинения представлять в ценсуру и хлопотать об них наравне с другими писателями, участвующими в его предприятии; но без Вашего сведения я ничего не хотел сказать ему решительного.

Хотя я как можно реже старался пользоваться драгоценным мне дозволением утруждать внимание Государя Императора, но ныне осмеливаюсь просить на то высочайшего соизволения: я думал некогда написать исторический роман, относящийся ко временам Пугачева, но, нашед множество материалов, я оставил вымысел и написал "Историю Пугачевщины". Осмеливаюсь просить через Ваше сиятельство дозволения представить оную на высочайшее рассмотрение. Не знаю, можно ли мне будет ее напечатать, но смею надеяться, что сей исторический отрывок будет любопытен для Его Величества, особенно в отношении тогдашних военных действий, доселе худо известных». В черновике концовка выглядела иначе: «Не знаю, можно ли мне будет ее напечатать, по крайней мере, я по совести исполнил долг историка: изыскивал истину с усердием и излагал ее без криводушия, не стараясь льстить ни Силе, ни господствующему образу мыслей». Этого Пушкин в чистовое письмо не внес.

То есть Пушкин намеревался отдать на отзыв императора «Медного всадника» и «Историю Пугачева», но остальные свое произведения просил разрешить издавать, получая одобрение обычных цензурных органов.

Николай I работал быстро. Уже 10 декабря он вернул «Медного всадника» Бенкендорфу, который пригласил к себе Пушкина. В его дневнике читаем: «Мне возвращен «Медный всадник» с замечаниями Государя. Слово кумир не пропущено высочайшею ценсурою; стихи

вымараны. На многих местах поставлен (?) – все это делает мне большую разницу. Я принужден был переменить условия со Смирдиным».

«Запись сухая, но Пушкину было и неприятно, и убыточно, что "Медный всадник" не понравился Николаю, - замечала Тыркова. - В Москве, в Румянцевском музее, хранилась рукопись "Медного всадника" с собственноручными пометками Царя. Державный цензор не ощутил ее державного духа. В нескольких местах поставил он неодобрительные NB. Между прочим, против тех строк, где медный император скачет по ночному Петербургу, и там, где Пушкин называет Петра кумиром и строителем чудотворным». Возмущенно отчеркнута вся сцена бунта Евгения, начиная со слов "Добро строитель чудотворный…"

На словах Бенкендорф передал ответ императора и на другие вопросы: Пушкину разрешено публиковать свои сочинения в журнале Смирдина по рассмотрению их общей цензурой; император пожелал ознакомиться с "Историей пугачевщины". Рукопись Бенкендорф просит доставить ему».

Итак, Пушкин получает рукопись с редакторскими карандашными пометами. «Самый неприятный момент в жизни любого автора… А каково автору, если он – первый поэт России, сделавший на новую поэму решительную ставку – в моральном и материальном смысле… Уступить? Бросить кость, сделав сокращения? Не получится. Пушкин извещает Смирдина, что этой поэмы в «Библиотеке для чтения» не будет», - передает авторские терзания Новиков. Пушкин поступил с «Медным всадником» как раньше с «Борисом Годуновым», когда нашел замечания императора для себя неприемлемыми. Он положил свою рукопись в стол, иногда возвращался к ней, поправлял. Но по существу ничего не изменил и Николаю рукопись больше не представлял.

Пушкин не любил распространяться об этом случае. В нескольких письмах находим краткие упоминания о поэме, касающиеся почти исключительно материального ущерба. Как в декабрьском послании Нащокину: «Не знаю, буду ли я у вас в январе. Наследники дяди делают мне дурацкие предложения – я отказался от наследства. Не знаю, войдут ли они в новые переговоры. Здесь имел я неприятности денежные; я сговорился было со Смирдиным, и принужден был уничтожить договор, потому что "Медного всадника" цензура не пропустила. Это мне убыток. Если не пропустят "Историю Пугачева", то мне придется ехать в деревню. Все это очень неприятно. На деньги твои, однако, я надеюсь; думаю весной приступить к полному собранию моих сочинений».

При жизни Пушкина в печати появилось только вступление к поэме под названием «Петербург». А после смерти поэта она вышла, но не в том виде, который известен нам. Ее переработку произвел Жуковский, который принял во внимания замечания императора. Была сглажена тему бунта Евгения, «горделивый истукан» был заменен «дивным русским великаном» и так далее. Именно в таком причесанном виде «Медный всадник» и был известен читателям в течение многих десятилетий.

А под Новый 1834 год произошло событие, круто повернувшее жизнь Пушкина и, как окажется, похоронившее планы на переселение в Болдино. Император присвоил ему придворный чин камер-юнкера. «Среди прочего это означало, что он и его супруга будут получать теперь приглашения на приемы и балы не только для широкого круга дворян в официальной резиденции в Зимнем, но и для узкого круга приближенных ко Двору лиц в собственном Николая Павловича Аничковом дворце».