В начале ноября Пушкин возвращается к «Осени». От гимна природе он переходит к гимну творчеству, которое в те дни в Болдине вызывает в нем безграничный восторг, к описанию радости своего болдинского бытия.

После стихов - «И тут ко мне идет незримый рой гостей, / Знакомцы давние, плоды мечты моей» - Пушкин в рукописи, исключенной из окончательной версии, приводит достаточно внушительный гостевой список:

И далее длинный список мест, где с ними можно встретиться. Полагаю, исключение этих стихов не было связано с цензурой. Скорее, с самоцензурой.

«Осень» при жизни автора не выйдет в свет, а потом станет для многих поколений многозначным символом – природы, поэтического вдохновения, бесконечной жизни.

Завершающий аккорд второй болдинской осени (если не считать таинственной и не датируемой «Пиковой дамы») - «Сказка о мертвой царевне и о семи богатырях», время работы – с 1 по 4 ноября.

В звучных, легких хореических стихах Пушкин воссоздает народную сказку, которую услышал еще в Михайловском из уст Арины Родионовны. Чтобы доказать, что «Белоснежка и семь гномов» здесь ни при чем, приведу запись услышанного им от няни: «Царевна заблудилася в лесу. Находит дом пустой — убирает его. 12 братьев приезжают. "Ах,— говорят, тут был кто-то — али мужчина, али женщина; коли мужчина, будь нам отец родной, али брат названный, коли женщина, будь нам мать, али сестра..." Сии братья враждуют с другими 12 богатырями. Уезжая, они оставляют сестре платок, сапог и шапку. "Если кровью нальются, то не жди нас…" Мачеха ее приходит в лес под видом нищенки — собаки ходят на цепях и не подпускают ее. Она дарит царевне рубашку, которую та, надев, умирает. Братья хоронят ее в гробнице, натянутой золотыми цепями к двум соснам. Царевич влюбляется в ее труп и проч.». Впрочем, немецкие фольклорные мотивы тоже чувствовались.

В центре сюжета неизбывный конфликт мачехи, озабоченной вопросом «Я ль на свете всех милее, Всех румяней и белее?», и падчерицы-царевны, которая «белолица, черноока», к тому же «и жених сыскался ей, Королевич Елисей». «Черной зависти полна» мачеха-царица решает извести безымянную царевну. Ключевая здесь фраза Пушкина:

Чернавка, назначенная на роль киллера, справляется с порученным заданием недобросовестно, и царевна оказывается в компании лесных братьев, которые каждый день выезжают заняться интересными делами:

Отсутствие политкорректности у Пушкина здесь прямо-таки бьет в глаза, и остается только принести извинения за классика поэзии. Царица, прознав от зеркальца, что царевна еще жива, берет дело в свои руки и травит ее с помощью яблока (похоже, яд был не качественный, из семейства «Новичок»). Братья в этот момент:

Увидев бездыханное тело и подождав три дня, не придет ли царевна в себя, они положили ее «во гроб хрустальный», которые повесили в пещере (оказавшейся не хуже клиники «Шарите»). Искавший ее королевич Елисей, не найдя подсказок у солнца и луны, получил надежную информацию от вездесущего ветра, который могуч и гоняет стаи туч. Елисей нашел царевну, она ожила и отправилась домой, чем сильно разочаровала мачеху.

Действительно, чего ждать.

Пушкин расстарался придать сказке максимально национальный колорит. Здесь и «тесовые ворота», и «терем», и «столбовая дворянка» в «собольей душегрейке», и царские палаты, где служат царице бояре и дворяне. Не помогло.

Когда «Сказка о мертвой царевне» была напечатана во втором томе «Библиотеки для чтения» в 1834 году, критика отнеслась к ней отрицательно, не признав в ней как раз элементов подлинной народности. Что ж, прав был Грехнёв, когда писал: «Пушкин уходил от слишком очевидных фольклорных конкретизаций». А история эта стала действительно интернациональной.



Шестого ноября Пушкин писал Наталье: «Друг мой женка, на прошедшей почте я не очень помню, что я тебе писал. Помнится, я был немножко сердит – и, кажется, письмо немного жестко. Повторю тебе помягче, что кокетство ни к чему доброму не ведет; и хоть оно имеет свои приятности, но ничего так скоро не лишает молодой женщины того, без чего нет ни семейного благополучия, ни спокойствия в отношениях к свету: уважения…

Я скоро выезжаю, но несколько времени останусь в Москве, по делам. Женка, женка! я езжу по большим дорогам, живу по три месяца в степной глуши, останавливаюсь в пакостной Москве, которую ненавижу, - для чего? – Для тебя, женка; чтоб ты была спокойна и блистала себе на здоровье, как прилично в твои лета и с твоею красотой. Побереги же и ты меня. К хлопотам, неразлучным с жизнию мужчины, не прибавляй беспокойств семейственных, ревности etc. etc. Не говоря об cubage (Положение рогоносца (фр.)), о коем прочел я на днях целую диссертацию в Брантоме.

Что делает брат? я не советую ему идти в статскую службу, к которой он так же неспособен, как и к военной, но у него по крайней мере < - - - > здоровая, и на седле он все-таки далее уедет, чем на стуле в канцелярии. Мне сдается, что мы без европейской войны не обойдемся. Этот Louis-Philippe у меня как бельмо на глазу. Мы когда-нибудь да до него доберемся – тогда Лев Сергеевич поедет опять пожинать, как говорит у нас заседатель, лавры и мирты».

Итак, Пушкин собрался уезжать, хотя, как мы видели, первоначально планировал остаться подольше. Почему?

Жена явно перебарщивала с рассказами о своих ухажерах в недошедших до нас письмах. Если Наталья хотела тем самым поскорее вернуть мужа домой, то она в этом преуспела. «Возможно, что в Болдине он написал бы больше, - заключала Тыркова-Вильямс, тонкий психолог. - Если бы не кокетливое щебетанье Натальи Николаевны. Из-за нее он поторопился вернуться в Петербург. Даже издали она не давала покою своему мужу-сочинителю».

Полагаю, Пушкина стала утомлять и необходимость заниматься хозяйственными вопросами в Болдине, где с конца октября развернулись настоящие боевые действия, вызванные неожиданным ходом со стороны отца нашего героя, хозяина усадьбы.

В село пожаловал белорусский дворянин Иосиф Матвеевич Пеньковский и предъявил подписанную Сергеем Львовичем доверенность, где говорилось: «Прошу вас, означенное мое имение принять в полное ваше распоряжение и хозяйственное управление… От управляющего в селе Болдине крепостного жены моей человека Михайлы Калашникова принять все в свое ведомство по имеющимся у него книгам и документам, и буде имеются наличные из моих доходов деньги, то оные тотчас от него приняв, доставить ко мне».

Внезапное – даже для Пушкина - появление нового управляющего стало для Болдина событием эпохальным, а для Калашниковых – почти катастрофическим. Поэт тоже был порядком выбит из колеи. Пушкину теперь приходилось выступать еще и в роли арбитра в не затухавших конфликтах двух управляющих. Пеньковский, официально вступив в должность 1 ноября, немедленно устранил прежнего бурмистра, завел новый гроссбух, начал ревизию и жаловался на грехи Калашникова.

Увидев такой разворот, болдинские крестьяне вылили на бумагу долго у них копившееся недовольство Михайлой: «Милостивый государь батюшка Александр Сергеевич, осмеливаемся донести вашей милости в том, что присланный от вашего родителя милостивого государя, Сергея Львовича человек в его имении управляющим Михайла Иванов от которого мы — батюшка Александр Сергеевич в великое разорение пришли что у нас хорошего распоряжения никогда не было». И далее жаловались на незаконные и невыносимые поборы, на самоуправство Калашникова, на то, что из-за его бессмысленного приказа сжечь солому на гумне сгорело много домов. Когда же несколько стариков от имени общины решили дойти до самого Сергея Львовича Пушкина, Калашников заявил им, что «вы бунтовщики я на вас попрошу городскую команду чтобы вас наказать. Опосля того Михайло Иванов послал своего сына Гаврилу за исправником, чтобы наказать стариков секуцией командой— и наказали стариков розгами. Исправник Петр Петрович сказал лично Михайле Иванову, что ты накажи своих мужиков своим судом в судной избе». Калашников оправдывался, как мог.

Перечить отцу в вопросах назначения болдинского менеджерского состава Пушкин не стал. Но в своих владениях он распоряжался самостоятельно и назначил Михайлу Калашникова временным управляющим деревни Кистенево. При этом он и его домочадцы могли оставаться в Болдине, где возникло двоевластие.

В среду 8 ноября Пушкин получил от Михаила Калашникова (не от Пеньковского) «часть денег из последней трети оброка» - 750 рублей. «Оные отданы при отъезде Александра Сергеевича на дорогу в руки».

Пушкин так и не узнает, что его пребывание в Болдине отслеживалось спецслужбами. Предписание нижегородского губернатора Бутурлина сергачскому земскому исправнику С.П. Званову гласило: «Во время нахождения титулярного советника Пушкина в имении его, состоящем Серьгачского уезда в селе Кистеневе, Тимашево тож, иметь секретный полицейский надзор за образом жизни и поведением его, донося мне тотчас, есть ли что-либо будет вами замечено противное, равно и о выезде его и куда, также мне донести». Целый месяц, пока Пушкин творил в Болдине, шла оживленная переписка между нижегородским, казанским, симбирским и оренбургскими губернаторами по поводу его поездки по пугачевским местам.

Девятого ноября Пушкин выезжает из Болдина в Москву. Из секретного донесения Званова: «Означенный г. Пушкин пребывание имел Лукояновского уезда в селе Болдине, имеющем расстояние от вверенного мне уезда не более трех верст, во все время проживания его, как известно мне, занимался единственно только одним сочинением, ни к кому к соседям не ездил и к себе никого не принимал; в образе жизни его предосудительного ничего не замечено: а сего 9-го числа он, Пушкин, отправился через столичный г. Москву в Санкт-Петербург».

Вторая болдинская осень завершилась. Еще раз мелькнули за холмом соломенные крыши болдинских изб и пропали за горизонтом. Позади остался Лукоянов, более похожий на деревню. В Шатках – на полпути между Лукояновым и Арзамасом - поэта ждала обрадовавшая его встреча, оставшаяся без внимания столичных пушкинистов, но зафиксированная Ереминым. «Задержанный здесь отсутствием лошадей, он успел проголодаться и, раздосадованный голодом и бесплодной тратой времени, ходил из угла в угол убогой станционной избы… Разговор Пушкина с хозяйкой станционной избы слышал незнакомый поэту проезжий, находившийся тут же. Он приказал принести из своей кареты дорожный завтрак, вина и пригласил Пушкина с собою за стол. Тот охотно согласился, с аппетитом покушал и просил сказать, кому же он обязан такой любезностью. Проезжий назвал ему свою фамилию: Савостьянов. Пушкин с живостью спросил, не приходится ли ему роднёй Константин Иванович Савостьянов, и в ответ услышал, что это его сын и что он здесь же, ждет в карете, чтобы ехать дальше. Тут же послали за ним».

Они познакомились в Тифлисе в мае 1829 года, когда Пушкин ехал в Закавказье на театр военных действий. Знаменитого поэта принимали там со всем свойственным Грузии гостеприимством. Савостьянов участвовал во всех застольях и в деталях описал одно из них - в загородном виноградном саду за Курой - в письме к В. П. Горчакову.

И вот теперь они встретились в Шатках. По словам Савостьянова-младшего, Пушкин заехал к нему и провел у него целые сутки. Правда, сам Савостьянов уверял, что это было на пути Пушкина из Оренбурга. Но Еремин относил ошибку на несовершенство человеческой памяти – воспоминания свои Савостьянов оставил аж через двадцать лет.