А затем, судя по всему, пошла «Пиковая дама». Произведение настолько таинственное и мистическое, что приходится писать: «судя по всему». Оно одно из немногих, от которых не осталось ни одной рукописи.

Сохранились лишь два небольших наброска сюжета, из которых следует, что первоначально Пушкин думал придать своей повести характер рассказа от первого лица. Потом он оставил эту мысль, что было понятно Гершензону: «было бы слишком трудно от лица рассказчика обрисовать сложную психологию героя, изобразить его безумные переживания и его поступки…»

«Пиковая дама» столь безгранично сильна, потому что пропущена Пушкиным через мир его воспоминаний и острейших эмоций.

Безусловно, хотя в школе нам этого не говорили, боясь бросить тень на светлый образ поэта, но «Пиковая дама» автобиографична. Нет, Пушкин, конечно, не прокрадывался ночью к старой графине, чтобы узнать у нее три заветные победные карты. Но в ранней редакции «Евгения Онегина» он чистосердечно признавал:

Книги по карточной игре были широко представлены в библиотеке поэта, Сильвио и молодой Дубровский увлекаются картами.

И в своем пристрастии к азартным играм Пушкин был далеко не одинок ни в высшем российском обществе, ни в писательской среде. Фортунатов замечал: «Ведь не случайно же наши литературные корифеи, гении из гениев, были страстными картежниками, азартными не в переносном, а в самом прямом смысле слова, потому что предпочтение отдавали именно азартной, крупной карточной игре. Можно вспомнить подвиги Некрасова за ломберным столом, Достоевского - за рулеткой (он был знатоком и карт). Лермонтов знал толк в рискованной игре, чего стоит хотя бы его Вулич из "Героя нашего времени" или Арбенин в "Маскараде"! Биограф Льва Толстого говорит о его "давнишней страсти - игре в карты, которой он по временам предавался, несмотря на то, что в игре он, вероятно, очень горячился и потому большей частью был в проигрыше и проигрывал иногда очень значительные по его скромному состоянию суммы".

У Пушкина карты были страстью, а возможно, и его несчастьем. К ним добавлялась еще и игра в кости или бильярдная игра, где тоже на каждом шагу испытывалась судьба, потому что или ставки бывали достаточно высоки, или долг неожиданно, как всегда, вырастал из мелочей».

С ним не раз случались происшествия, подобные тому, что он описал о своей записной книжке в октябре 1827 года: «Приехав в Боровичи в 12 часов утра, застал я проезжающего в постели. Он метал банк гусарскому офицеру. Между тем я обедал. При расплате недостало мне 5 рублей, я поставил их на карту и, карта за картой, проиграл 1600. Я расплатился довольно сердито, взял взаймы 200 руб. и уехал очень недоволен сам собою».

Гершензон писал о «Пиковой даме»: «Пушкин совершенно точно, с конкретными подробностями, воспроизвел картину собственного недавнего опыта: именно так, в кругу военных, проигрывая ночи напролет и навещая веселый приют Софьи Астафьевны, жил он в Петербурге перед женитьбой». Действительно, Пушкин нередко «отписывал мелом» с А. Олениным, Киселевым, князем Сергеем Голицыным, Полторацким, играя, по выражению Вяземского, «не на живот, а на смерть». Известны карточные битвы Пушкина с Великопольским в 1828 году. Его карточные встречи у Назимова, проигрыши москвичу-игроку Огонь-Догановскому в 1830 году могли отразиться и в выборе фамилии Нарумова, и в образе Чекалинского.

Пушкин уверял, что с женитьбой бросил играть, однако, продолжал и играть и, проигрывать, полагая, что в игре заключено что-то целительное, что «разгоняет желчь», как нередко оправдывал себя.

В январе 1832 года Пушкин писал в Москву Михаилу Осиповичу Судиенко: «Надобно тебе сказать, что женат я около года и что вследствие сего образ жизни моей совершенно переменился, к неописанному огорчению Софьи Остафьевны и кавалергардских шаромыжников. От карт и костей отстал я более двух лет; на беду мою я забастовал будучи в проигрыше, и расходы свадебного обзаведения, соединенные с уплатой карточных долгов, расстроили дела мои. Теперь обращаюсь к тебе: 25 000, данных мне тобою заимообразно, на три или по крайней мере на два года, могли бы упрочить мое благосостояние. В случае смерти, есть у меня имении, обеспечивающее твои деньги».

Честно говоря, не очень понимаю, какие книги могли быть написаны по игре в «фараон», также известной как «банк», «стос», «любишь-не-любишь» или «подрезать», в которую играли Пушкин, Германн и весь свет, причем не только в России, но и на европейских просторах.

В общих чертах правила такие. Один из игроков – банкомет - держал и метал банк. Другой игрок – понтер, понтировщик – делал ставку («куш»). Понтеры из своих колод выбирают карту, на которую делают ставку, а банкомет переметывает колоду направо и налево. Если карта понтера легла налево от банкомета, то проиграл понтер, если направо, то банкомет. Как по мне, игра бессмысленная и беспощадная, как русский бунт.

«Пиковая дама» — это произведение как высокого художественного реализма, так и тончайшей мистики с элементами фантастического «гофмановского» стиля. И одновременно - городская петербургская новелла, опыт светского, «гостинного» романа, где все герои явно вылеплены с натуры (разве что Германн – образ собирательный, одна часть которого – сам автор).

Пушкин читал «Пиковую даму» Нащокину, который расскажет П.И. Бартеневу, что «главная завязка повести не вымышлена. Старуха графиня – это Наталья Петровна Голицына, мать Дм. Владимировича, московского генерал-губернатора, действительно жившая в Париже в том роде, как описал Пушкин. Внук ее, Голицын, рассказывал Пушкину, что он проигрался и пришел к бабке просить денег. Денег она ему не дала, а сказала три карты, назначенные ей в Париже Сен-Жерменом. "Попробуй", - сказала бабушка. Внучек поставил карты и отыгрался. Дальнейшее развитие повести все вымышлено… Нащокин заметил Пушкину, что графиня не похожа на Голицыну, но что в ней больше сходства с Н. Кирилл. Загряжской, другой старухою (теткой жены поэта). Пушкин согласился с этим замечанием и отвечал, что ему легче было изобразить Голицыну, чем Загряжскую, у которой характер и привычки были сложнее».

Голицына была современницей еще Елизаветы Петровны и состояла фрейлиной при пяти императрицах. Графиня у Пушкина «не имела злой души; но была своенравна, как женщина, избалованная светом, скупа и погружена в холодный эгоизм, как все старые люди, отлюбившие в свой век и чуждые настоящему».

Германн - герой с демоническими чертами, «у него профиль Наполеона, а душа Мефистофеля», как замечал в повести Томский. «Колоссальное лицо, необычайный, совершенно петербургский тип», - о Германне скажет Достоевский.

«Сын обрусевшего немца, оставившего ему маленький капитал», аккуратный инженерный офицер, с расчетливой и подчеркнуто трезвенной натурой. Германн «не касался и процентов, жил одним жалованьем, не позволял себе малейшей прихоти», никогда не рисковал в карты. Пушкин заставляет его дважды произнести:

- Игра занимает меня сильно, но я не в состоянии жертвовать необходимым в надежде приобрести излишнее.

Германн задуман автором как контрастная натура, в которой сочетаются твердая воля и самообладание с сильными страстями и огненным воображением. Душа его вспыхивает от пустой, явно выдуманной истории, рассказанной легкомысленным офицером перед разъездом: что старая графиня знает три карты, которые гарантируют выигрыш. Из этой маленькой искры разгорелось пламя. Чего? Похоже, даже не жадности, деньги были для Германна явно второстепенны. У него появилась идея-фикс.

Он еще пытается сопротивляться этой навязчивой идее, уверяя себя: «нет! расчет, умеренность и трудолюбие: вот мои три верные карты, вот что утроит, усемерит мой капитал и доставит мне покой и независимость». Но все же пускается во все тяжкие. Для начала – он морочит голову воспитаннице графини – Лизавете Ивановне, торча у ее окна и направляя любовные послания с единственной целью - проникнуть к старухе.

Забитая воспитанница «была пренесчастное создание» и живая иллюстрация на тему: «горек чужой хлеб». «Лизавета Ивановна была домашней мученицею… Все ее знали и никто не замечал». Она жила в «бедной комнате, где стояли ширмы, оклеенные обоями, комод, зеркальце, крашеная кровать и где сальная свеча темно горела в медном шандале». Куда ей было устоять перед молодым офицером, направлявшим ей любовные послания, слово в слово списанные из немецкого романа. «Между им и ею утвердились неусловленные сношения».

Герман, воспользовавшись приглашением Лизы, проник в спальню графини, «был свидетелем отвратительных таинств ее туалета», после чего с пистолетом в руке потребовал от нее три верных карты, чем довел несчастную графиню до инфаркта. После чего проявил полную индифферентность к девушке и лишь заставил ее понять, что она – «слепая помощница разбойника, убийцы старой благодетельницы!» Чтобы сообщить три карты, графине придется прийти к Германну с того света: «против своей воли, но мне велено исполнить твою просьбу».

И дальше Германн идет играть, и Пушкин погружает нас в столь ему органичный мир карточной игры. «Какая сила, какая буря страстей заключены в использовании Пушкиным картежного арго!» – восхищен Фортунатов. И объясняет: «В самом деле: гнуть (угол карты) – значит увеличивать ставку вдвое; вот почему в эпиграфе появляется как бы преддверие будущих рискованных перипетий игры Чаплицкого: «Гнули… от пятидесяти на сто». Играть паролями – увеличивать ставку вдвое; паролями-пе – вчетверо».

Германн настолько уверен в сообщенных покойной графиней трех картах, что ставит на первую все свои деньги, накопленные за многие годы службы. Но речь не о деньгах, на карту поставлена судьба, жизнь. Хладнокровие отступает в сторону. Германн чувствует в себе демоническую силу. «Карточная игра в трактовке Пушкина не шутка, она сродни смертельной борьбе: вам на блюде преподносятся не банковские билеты и ассигнации, а голова противника; сейчас прозвучит голос банкомета, сообщающий сумму выигрыша, для вас счастливую, смертельную для другого», - замечает Фортунатов.

«Германн стоял у стола, готовясь один понтировать противу бледного, но все улыбающегося Чекалинского. Каждый распечатал колоду карт. Чекалинский стасовал. Германн снял и поставил свою карту, покрыв ее кипой банковских билетов. Это похоже было на поединок. Глубокое молчание царствовало кругом.

Чекалинский стал метать, руки его тряслись…»

Пушкин, известный банкомет, прекрасно чувствовал это состояние.

Весь ужас фиаско Греманна в том, что подсказанная графиней третья карта – туз – давала ему выигрыш. Он выиграл бы, не случись с ним непостижимая небрежность: вместо туза он почему-то, вероятно навязчиво думая о графине, поставил даму пик — вероломную карту в символике и игры, и гаданий. Не ошибись он, не «обдернись», стал бы в третий вечер обладателем 376 тысяч рублей.

«Направо легла дама, налево туз.

-Туз выиграл! - сказал Германн, и открыл свою карту.

- Дама ваша убита, - сказал ласково Чекалинский».

В одно мгновение Германн становится нищим.

«Германн сошел с ума. Он сидит в Обуховской больнице в 17-м нумере, не отвечает ни на какие вопросы и бормочет необыкновенно скоро: "Тройка, семерка, туз! Тройка семерка, дама!" Лизавета Ивановна вышла замуж за очень любезного молодого человека», к тому же с состоянием.

Работу над «Пиковой дамой» Пушкин закончит в январе 1834 года. Она выйдет в свет во II книге «Библиотеки для чтения» 1834 года, цензурная помета: «31 января 1834». Стоит ли говорить, что такая повесть пришлась по душе петербургскому свету, где не картежники были, скорее, исключением. Пушкин записал в дневнике 7 апреля 1834 года: «Моя "Пиковая дама" в большой моде. Игроки понтируют на тройку, семерку и туза. При дворе нашли сходство между старой графиней и кн. Натальей Петровной и, кажется, не сердятся». Летом того же года Пушкин переиздал повесть – с небольшими поправками – во втором издании «Повестей изданных Пушкиным».

Критика была менее благосклонна. Белинский напишет о «Пиковой даме»: «Собственно, это не повесть, а анекдот: для повести содержание "Пиковой дамы" слишком исключительно и случайно», но анекдот, прибавляет он, «мастерски рассказанный… Его содержание всецело исчерпывается фабулой; он лишен художественной идеи». С Белинским позднее поспорил Гершензон: «Пушкин как бы хочет сказать: мы все ходим ежеминутно готовые для драмы; наша насыщенная страстью душа жадно ищет в мире пищи для своей страсти… Не так ли и душа самого Пушкина была насыщена и готова для драмы, так что пошлейшей интриги оказалось довольно, чтобы взорвать его и испепелить… Нельзя достаточно надивиться на эту сжатость, стремительность, сосредоточенность рассказа, на эту ясность линий и целомудрие слога, словом, на недосягаемую экономию средств, употребленных здесь поэтом для воплощения глубокой художественной идеи».

А формула Пушкин плюс Чайковский вновь, как и в случае с «Онегиным», наградила нас одним из величайших произведений мировой оперной классики.