«Медный всадник» - это произведение, одно из центральных в творчестве Пушкина, многослойно. Очевидны две стержневые темы – оценка Петра Великого и драма маленького человека.

Гоголь говорил: «Пушкин был знаток и оценщик всего великого в человеке. Его тянуло к большим людям». Его притягивал образ Петра Великого. Еще задолго до того, как засесть в архивы, Пушкин начал подступаться к нему, вдумываться в характер. В 1827 году он стал писать «Арапа Петра Великого», где изобразил и своего афро-русского прадеда, и императора-революционера. Повесть так и останется неоконченной. Год спустя Пушкин возвратился к Петру в «Полтаве». По первоначальному замыслу императору в поэме была отведена эпизодическая роль. Но как только он вышел из походной палатки, его образ высоко вознесся над остальными.

Пушкин двояко относился к Петру, и об этом можно написать отдельную книгу. Ограничусь лишь одной цитатой из более поздней «Истории Петра»: «Достойна удивления разность между государственными учреждениями Петра Великого и временными его указами. Первые суть плод ума обширного, исполненного доброжелательства и мудрости; вторые нередко жестоки, своенравны и, кажется, писаны кнутом. Первые были для вечности, или по крайней мере для будущего; вторые вырвались у нетерпеливого, самовластного помещика».

«Полтаву» Пушкин написал на одном дыхании. «Медный всадник» дался Пушкину не сразу. 6-м октября помечено начало черновой рукописи «Медного всадника». Но Пушкин не мог его не написать. Он должен был ответить… Адаму Мицкевичу

Помните, в путешествии из Петербурга в Москву в августе того года Пушкина сопровождал Соболевский. Он только вернулся из-за границы и в дороге рассказывал о своих европейских впечатлениях, о Париже, где встречался и с жившим там Мицкевичем, который был дружен со всей российской писательской братией. Именно был дружен. До Польского восстания 1830 года, когда многие российские мастера пера, включая Пушкина, встали на патриотические позиции. В 1831 году Пушкин пишет на тему Польского восстания более чем убедительное «Клеветникам России». Мицкевич ответил поэмой «Деды», где заключительные главы III части – «Русским друзьям», «Памятник Петра» — посвятил исключительно обливанию грязью России и русских.

Соболевский познакомил Пушкина с этим творением. Мицкевич ничего и никого в России не помянул добром, сделал исключение лишь для казненного Рылеева и ссыльного Бестужева. Одинаково неприязненно описывал царей, русскую природу, дома, деревни, города, людей. Дикая страна, пустынная, безлюдная. Даже лица людей «пусты, как окружающие их равнины», а «тусклые, невыразительные глаза их никогда не затуманены жалостью».

Все в России безобразно, везде царят кнут и страх. Больше всего доставалось от Мицкевича Петру и его столице Петербургу – этой безобразной, бессмысленной груде камней.

«Говорят, Венецию строили Боги, - утверждал Мицкевич. - Тот, кто увидит Петербург, может сказать, что выстроить его мог только дьявол».

В общем, примерно все то, что можно ежедневно прочесть и услышать о нашей стране со стороны ее зарубежных заклятых партнеров и их внутрироссийских резонеров. Но вот слова, которые Пушкин должен был воспринять (и, полагаю, воспринял) как обращенные лично к нему:

Пушкин мог услыхать лишь прямой вызов себе, намек на «Клеветникам России». Он внимательно перечел соответствующие главы «Дедов», сделал выписки в свою тетрадь № 2373, набросав среди заметок портрет Мицкевича, свой карикатурный профиль в лавровом венке и памятник Фальконе - но конь без всадника. Пушкин не стал полемизировать. Похоже, он почему-то продолжал считать Мицкевича другом. Его ответом стал «Медный всадник». Начало поэмы. «Без полемики, без гнева, без тени личного или патриотического раздражения он стихами отметает карикатуру Мицкевича… Не самодурство азиатского деспота, а глубокая прозорливость великого государя создала на пустынной Неве Петербург, столицу великой империи… Пушкин не нападает, не стремится уязвить противника словами. Он отвечает поэтическими образами. В них нет злобы, нет раздражения», - писала куда как либеральная Тыркова-Вильямс, которая здесь полностью солидаризировалась с Пушкиным.

Не прихоти, а геополитические интересы. Не мерзость запустения, а великое творение гения. Не пустые глаза, а бурлящая жизнь. Ответ достойный, всем клеветникам России сразу, на все времена. А Мицкевичу лично Пушкин ответит позже:

Со второй сюжетной линией «Медного всадника» - личной драмой Евгения – сложнее, она не столь линейна. Пушкин подступался к этому образу тоже не один раз. У него было стихотворение (точнее, его словами, набросок начала сатирической поэмы), которое находилось в несомненном родстве с «Медным всадником». Это – «Родословная моего героя» («Езерский»), начатая, по-видимому, в том же Болдине тремя годами ранее (хотя в собраниях сочинений она датируется 1836 годом). Каков был первоначальный замысел «Езерского» - сказать сложно, но заготовками из него Пушкин пользовался для «Медного всадника». Биография главного героя «Медного всадника» (как и «Езерского») нам как будто уже хорошо знакома, он из старой, обедневшей аристократии:

Евгений где-то служит, жизненные мечты его ограничиваются семейным уютом с любимой женщиной.

И тут в его и без того нескладной жизни все рушится неодолимой силой судьбы, необузданностью стихии.

Буря разметала в клочья город. Она убила его Прасковью и его мечту. Евгений опустился, превратился в бомжа.

Бесцельно бродя по городу, он остановился перед конной статуей Петра.

И в статуе Петра Евгений вдруг углядел все зло, которое стряслось с его мечтами, с его любимой, с его древним боярским родом, с его психикой.

И было от чего: памятник Петру работы Фальконе бросился в погоню за Евгением. Любопытно, но Пушкин не придумывал образ скачущего по ночному городу медного всадника. Это был известный рассказ, гулявший по Петербургу в год французского нашествия (кстати, в наполеоновской армии поляков было чуть ли не больше, чем французов). Еще не было понятно, куда Наполеон бросит свою армию: на Москву или на Петербург? И уже отдали приказ на эвакуацию из столицы архивов и ценностей. Медный всадник тоже подлежал эвакуации. Но к князю Голицыну пришел его коллега по масонской ложе Батурин и рассказал о своем навязчивом сновидении. Статуя Петра скачет по улицам столицы к Каменноостровскому дворцу, откуда выходит Александр I.

- Молодой человек, до чего ты довел мою Россию, - говорит ему Петр, - но пока я остаюсь на своем месте, моему городу нечего бояться.

Голицын, известный мистик, уговорил Александра не трогать скульптуру.

Разгадать замысел второй части «Медного всадника», связанной с Евгением и его взаимоотношениями со статуей, пытались многие. Белинский утверждал: «Эта поэма – апофеоз Петра Великого, самая смелая, какая могла только прийти в голову поэту, вполне достойному быть певцом великого преобразователя». Другой же герой – Евгений, вступивший в борьбу с «мощным властелином судьбы», раскрывается автором как человек слабый. Мощному Петербургу Петра он противопоставляет только «свою Парашу». Брюсов увидел в поэме борьбу «свободного человеческого духа» с деспотизмом.

Советский литературовед Иннокентий Оксенов в 1930-е годы полагал: «Мятеж бедного чиновника Евгения против "кумира на бронзовом коне" толковался то как протест индивидуального начала против коллективной воли, воплощенной в государстве, то – наоборот – как восстание "малых" и "неведомых" представителей массы, поднимающих руку на самовластного "героя" и "гиганта"».

«Медный всадник» - поэма-вопрос, считает современный литературовед Новиков. «"Петра творенье" прекрасно, но гармония Петербурга достигнута ценой жертв, несчастьями множества людей, подобных бедному Евгению. Как разрешить противоречие между интересами государства и ценностью отдельной личности? Возможно такое истолкование смысла поэмы: противоречие между государством и личностью неизбежно, надо мужественно принять его как данность».

Как бы то ни было, тело Евгения, «безумца моего», нашли у унесенного волнами ветхого домишки, где, вероятно, жила еще недавно его Параша, и «похоронили ради Бога».

Тема безумия, безумства, сумасшествия, без сомнения сильно занимала Пушкина во вторую Болдинскую осень. Больше ста стихов «Медного всадника» отданы изображению сумасшествия Евгения и его скитаниям. Пройдя в фантазии через бредовые мысли Евгения, через его галлюцинации, Пушкин мог и сам ощутить неуловимость перехода от напряженно творческого возбуждения к фантазии «смятенного ума». Есть свидетельство Анненкова, что это стихотворение было написано одновременно с «Медным всадником»:

Тема сразу же продолжится. В «Пиковой даме».

В разгар работы над «Медным всадником» Пушкин получил два письма от жены и нашел время ей ответить 30 октября: «Вчера получил я, мой друг, два от тебя письма. Спасибо; но я хочу немножко тебя пожурить. Ты, кажется, не путем искокетничалась. Смотри: недаром кокетство не в моде и почитается признаком дурного тона. В нем толку мало. Ты радуешься, что за собою, как за сучкой, бегают кобели, подняв хвост трубочкой и понюхивая < - - - >; есть чему радоваться! Не только тебе, но и Парасковье Петровне легко за собою приучить бегать холостых шаромыжников; стоит разгласить, что-де я большая охотница. Вот вся тайна кокетства. Было бы корыто, а свиньи будут. К чему тебе принимать мужчин, которые за тобою ухаживают? не знаешь, на кого нападешь… Гуляй, женка; только не загуливайся и меня не забывай…

Да, ангел мой, пожалуйста не кокетничай. Я не ревнив, да и знаю, что ты во все тяжкое не пустишься; но ты знаешь, как я не люблю все, что пахнет московской барышнею, все что не comme il faut (фр. как подобает. – В.Н.), все, что vulgar (фр. вульгарное. – В.Н.)… Если при моем возвращении я найду, что твой милый, простой, аристократический тон изменился, разведусь, вот те Христос, и пойду в солдаты с горя. Ты спрашиваешь, как я живу и похорошел ли я? Во-первых, отпустил я себе бороду; ус да борода – молодцу похвала; выду на улицу, дядюшкой зовут. 2) Просыпаюсь в семь часов, пью кофей и лежу до трех часов. Недавно расписался и уже написал пропасть. В два часа сажусь верхом, в пять в ванну и потом обедаю картофелем и гречневой кашей. До девяти часов – читаю. Вот тебе мой день, и все на одно лицо».

И в тот же день Пушкин писал Одоевскому чуть ли не обратное и явно кривя душой: «Виноват, Ваше сиятельство! кругом виноват. Приехав в деревню, думал распишусь. Не тут-то было. Головная боль, хозяйственные хлопоты, лень – барская, помещичья лень – так одолели меня, что не приведи Боже. Не дожидайтесь Белкина; не на шутку, видно, он покойник; не бывать ему на новоселье ни в гостиной Гомозейки, ни на чердаке Панка. Недостоин он, видно, быть в их компании… И куда бы не худо до погреба-то добраться».

В последние дни октября – набросок стихотворения:

Пушкинисты подозревают, что это были те же ножки, которые воспеты в недавних дорожных стихах «Когда б не смутное влеченье». Но чьи они? Женатый Пушкин научился хорошо конспирироваться даже от всезнающих пушкинистов, которые почти безошибочно распознают адресатов любовных стихов еще холостого поэта.

Во вторник 31 октября ставится последняя помета на рукописи «Медного всадника».