В конце октября Пушкин писал Плетневу: «Я сунулся было в Москву, да узнав, что туда никого не пускают, воротился в Болдино да жду погоды. Ну уж погода! Знаю, что не так страшен черт, як его малюют; знаю, что холера не опаснее турецкой перестрелки, да отдаленность, да неизвестность – вот что мучительно… Невеста и перестала мне писать, и где она, и что она, до сих пор не ведаю. Каково?..

Мне и стихи в голову не лезут (Ай да скромник! – В.Н.), хоть осень чудная, и дождь, и снег, и по колено грязь. Не знаю, где моя; надеюсь, что уехала из чумной Москвы, но куда? в Калугу? в Тверь? в Карлово к Булгарину? ничего не знаю. Журналов ваших я не читаю; кто кого? Скажи Дельвигу, чтобы он крепился; что я к нему явлюся непременно на подмогу зимой, коли не околею».

Но вскоре вслед за этим приходит сильно задержавшееся в пути коротенькое письмо от Натальи Николаевны, на которое Пушкин отвечал, впервые за время болдинской переписки на родном языке: «Милостивая государыня Наталья Николаевна, я по-французски браниться не умею, так позвольте мне говорить вам по-русски, а вы, мой ангел, отвечайте мне хоть по-чухонски, да только отвечайте. Письмо ваше от 1-го октября получил я 26-го. Оно огорчило меня по многим причинам: во-первых, потому, что оно шло ровно 25 дней; 2) что вы первого октября были еще в Москве, давно уже зачумленной; 3) что вы не получили моих писем; 4) что письмо ваше короче было визитной карточки; 5) что вы на меня, видимо, сердитесь, между тем как я пренесчастное животное уж без того. Где вы? что вы? я писал в Москву, мне не отвечают. Брат мне не пишет, полагая, что его письма, по обыкновению, для меня неинтересны. В чумное время дело другое; рад письму проколотому; знаешь, что крайней мере жив, и то хорошо. Если вы в Калуге, я приеду к вам через Пензу; если вы в Москве, то есть в московской деревне, то приеду к вам через Вятку, Архангельск и Петербург. Ей-богу не шучу».

Пушкин с нетерпением ждет новых писем. 4 ноября приходит большая почта. Здесь письма и от невесты, и от брата Льва, и от Вяземского, и от хозяйки Тригорского Прасковьи Александровны Осиповой.

Письмо от Натальи Николаевны оказывается датированным… 9 октября. И вселило оно в поэта еще большую тревогу, которую он и не думал скрывать в немедленно написанном послании: «9-го вы еще были в Москве! Об этом пишет мне отец; он пишет мне также, что моя свадьба расстроилась. Не достаточно ли этого, чтобы повеситься? Добавлю еще, что от Лукоянова до Москвы 14 карантинов. Приятно?..

Как вам не стыдно было оставаться на Никитской во время эпидемии? Так мог поступать ваш сосед Адриян, который обделывает выгодные дела (Помните "Гробовщика"? – В.Н.). Но Наталья Ивановна, но вы! – право я вас не понимаю. Не знаю, как добраться до вас».

Сразу зреет план – вновь прорываться в Москву, о чем Пушкин пишет и находившемуся там Вяземскому: «Отправляюсь, мой милый, в зачумленную Москву – получив известие, что невеста ее не покидала… Здесь я кое-что написал. Но досадно, что не получал журналов. Я был в духе ругаться и отделал бы их на их же манер…

Каков Государь? молодец! Того и гляди, что наших каторжников простит – дай Бог ему здоровья. Покамест желать лучше нечего. Здесь крестьяне величают господ титлом Ваше здоровье; титло завидное, без коего все прочие ничего не значат».

И тогда же ответ Осиповой в Опочку: «В Болдинском уединении получил я сразу, сударыня, оба ваших письма. Надо было, подобно мне, познать совершенное одиночество, чтобы вполне оценить дружеский голос и несколько строк, начертанных дорогим нам существом…

Проклятая холера! Ну, как не сказать, что это злая шутка судьбы? Несмотря на все усилия, я не могу попасть в Москву; я окружен целою сетью карантинов, и притом со всех сторон, так как Нижегородская губерния – самый центр заразы. Тем не менее послезавтра я выезжаю, и Бог знает, сколько месяцев мне потребуется, чтобы проехать эти 500 верст, на которые я обыкновенно трачу двое суток.

Сказанное вами о симпатии совершенно справедливо и очень тонко. Мы сочувствуем несчастным из своеобразного эгоизма: мы видим, что, в сущности, не мы одни несчастны. Сочувствовать счастью может только весьма благородная и бескорыстная душа. Но счастье… это великое "быть может", как говорил Рабле о рае или о вечности. В вопросе счастья я атеист; я не верю в него и лишь в обществе старых друзей становлюсь немного скептиком».

Дельвигу с этой же почтой направляет в альманах сонет «Поэту», «Ответ анониму», «На холмах Грузии», «Монастырь на Казбеке» и «Обвал», сопровождая письмом: «Посылаю тебе, барон, вассальную мою подать, именуемою цветочной по той причине, что платится она в ноябре, в самую пору цветов. Доношу тебе, моему владельцу, что нынешняя осень была детородна, и что коли твой смиренный вассал не околеет от сарацинского падежа, холерой именуемого и занесенного нам крестовыми воинами, то есть бурлаками, то в замке твоем, "Литературной газете", песни трубадуров не умолкнут круглый год. Я, душа моя, написал пропасть полемических статей, но, не получая журналов, отстал от века и не знаю, в чем дело – и кого надлежит душить, Полевого или Булгарина. Отец мне ничего про тебя не пишет. А это беспокоит меня, ибо я все-таки его сын – то есть мнителен и хандрлив (каково словечко?). Скажи Плетневу, что он расцеловал бы меня, видя мое осеннее прилежание…

Я живу в деревне, как на острове, окруженный карантинами. Жду погоды, чтоб жениться и добраться до Петербурга – но я об этом не смею еще и думать».

А пушкинское перо уже спешит на подмогу другу. Вот неоконченное стихотворение (некоторые слова дописывал издатель) «Дельвигу»:

Участие Пушкина не сильно помогло. 13 ноября в Петербурге за публикацию стихов самого Дельвига, посвященных жертвам Июльской революции во Франции, «Литературная газета» была закрыта. Дельвиг официально был уведомлен об этом 15 ноября.

Пушкин же 9 ноября предпримет вторую героическую попытку уехать в Москву, на что потеряет целых пять дней. Он пересек всю Нижегородскую губернию с востока на запад и неподалеку от Мурома въехал во Владимирскую губернию. Его остановили на первом же карантине (близ Саваслейки). Подробности путешествия в письме Наталье от 16 ноября. Начало опять по-французски: «В Болдине, все еще в Болдине! Узнав, что вы не уехали из Москвы, я нанял почтовых лошадей и отправился в путь. Выехав на большую дорогу, я увидел, что вы правы: 14 карантинов являются только авенпостами – а настоящих карантинов всего три. – Я храбро явился на первый (в Сиваслейке, Владимирской губ.); смотритель требует подорожную и заявляет, что меня задержат лишь на 6 дней. Потом заглядывает в подорожную». Диалог дальше Пушкин приводил по-русски:

- Вы по казенной надобности изволите ехать?

- Нет, по собственной самонужнейшей.

- Так извольте ехать назад на другой тракт. Здесь не пропускают.

- Давно ли?

- Да уж около 3 недель.

- А эти свиньи губернаторы не дают этого знать?

- Мы не виноваты-с.

- Не виноваты! А мне разве от этого легче?

Нечего делать – еду назад в Лукоянов; требую свидетельства, что еду не из зачумленного места. Предводитель здешний не знает, может ли после поездки моей дать мне свидетельство – я пишу губернатору, а сам в ожидании его ответа, свидетельства и новой подорожной сижу в Болдине и кисну».

И вновь переходит на французский: «Вот таким образом проездил я 400 верст (на самом деле 420. – В.Н.), не двинувшись из своей берлоги…

Отец продолжает писать мне, что свадьба моя расстроилась. На днях он мне, может быть, сообщит, что вы вышли замуж… Есть от чего потерять голову. Спасибо кн. Шаликову, который наконец известил меня, что холера затихает. Вот первое хорошее известие, дошедшее до меня за три последних месяца. Прощайте, мой ангел, будьте здоровы, не выходите замуж за г-на Давыдова и извините мое скверное настроение. Повергните меня к стопам маменьки, всего хорошего всем. Прощайте».

В Лукоянове, где Пушкин пытался получить свидетельство, он останавливался в гостинице Агеева. Дом и сейчас стоит там – на улице Пушкина, 326. В городе сохранился и дом Ольги Калашниковой-Ключаревой, купленный на деньги Пушкина.

Лукоянов это еще и то место, где родились отец и дед Патриарха Московского и всея Руси Кирилла.

Вернувшись, Пушкин обратился к истории.