Болдинская осень – это еще то время, когда Пушкин не только почти ежедневно менял жанры, но и изобретательно экспериментировал со стихотворными формами.

Гроссман обратил внимание, что «он проявляет теперь повышенный интерес к сложной и разноплановой строфике… Помимо октав и дантовских терцин его пленяют теперь вольные сонеты, античные гекзаметры и белые стихи драматических сцен. Во всем этом чувствуется поэт-мастер в полном развитии своих сил, гнущий по своему произволу непокорный материал слова и легко овладевающий труднейшими задачами своего высокого ремесла, чтобы разрешить их с неподражаемой виртуозностью, глубиной и свободой».

Пушкин чувствовал, что достиг совершенства в своем искусстве и ремесле. Наиболее ярким воплощением этого стала законченная вчерне 9 октября поэма из 57 октав, тогда еще не названная «Домик в Коломне».

Гершензон недоумевал: «До сих пор никто не мог сказать, что разгадал смысл этой странной поэмы. Первая треть ее занята длиннейшим рассуждением о стихотворных размерах, с полемическими выпадами против тогдашней журнальной критики; остальные две трети – прекрасное повествование, сюжет которого, однако, чрезвычайно странен… Более причудливого Пушкин ничего не писал». Октавой, изысканной восьмистрочной строфой итальянского происхождения, рассказывается анекдотическая история: кавалер девушки Параши наряжается в женское платье и под именем Мавруши нанимается в кухарки к матери своей возлюбленной. В финале «Маврушу» застают за бритьем. За этим следует явно пародийная мораль:

Валерий Яковлевич Брюсов считал, что Пушкин «старался перенять все формы, выработанные на Западе, словно спешил проложить для новой русской литературы просеки по всем направлениям»; в ряду этих опытов «своим "Домиком в Коломне" Пушкин хотел усвоить русской поэзии тот род шутливой романтической поэмы, который, в те годы, имел особенный успех в Англии и во Франции».

Гроссман увидел в «Домике в Коломне» одну из лучших комических повестей Пушкина, «где забавный эпизод сочетается с живой журнальной полемикой и единственным пушкинским "трактатом о стихе". Русская литература еще не знала такой остроумной стихотворной "поэтики", где специальные вопросы метрической формы (упадок четырехстопного ямба, ломка классического александрийского стиля, сложная структура октавы) получали бы такое живое и подчас забавное разрешение. Сам фривольный эпизод напоминал шуточные поэмы XVIII века…»

Полагаю, «Домик» - это блестящая и шутливая игра гениального ума. В Болдине ему припомнилась Коломна, ее низенькие дома, церковь у Покрова, места, где он был счастлив после выпуска из Лицея.

Полагаю, вспомнились и проказы юности. И Пушкин в первых восьми октавах дает блестящий трактат о стихосложении и рифмах.

Порезвившись с октавами, Пушкин приступил к освоению непростого жанра – коротких мудрых записей в античной традиции, которые сам назвал «анфологическими эпиграммами». Одной из них, уже упомянутым «Трудом», он завершил труды над «Евгением Онегиным». Десятого октября Пушкин пропел гимн рифме – дочери Феба и Эхо. «"Рифма" - единственное произведение в цикле "анфологических эпиграмм", в котором античное представлено в полнокровной предметности мифа», - писал Грехнев.

А затем – гимн Михаилу Васильевичу Ломоносову – «Отрок», с призывом к молодому поколению мыслить по-крупному:

И воспоминание из лицейской жизни в «Царскосельской статуи»:

И в завершение цикла 8 ноября поклон Гнедичу и, конечно, Гомеру:

От строгих стилизаций в античном духе пушкинский разум переносится в мир субъективно-иррациональных ассоциаций в «Стихах, сочиненных ночью во время бессонницы», которые во многом предвосхитили русскую символическую поэзию рубежа XIX-XX веков. Вслушиваясь в звуки ночной тишины, Пушкин обращал полувопрос, полупрек к жизни, к Судьбе.